Ботфорты капитана Штормштиля

«А что я ему скажу, если станет расспрашивать? — подумал Тошка. — Откуда я взялся здесь ночью и совсем мокрый? Что сказать ему?»

Оришаури молчал. По-прежнему закрывали лампу его широкие, вислые плечи, и не было видно лица, и непонятно было, что сейчас сделает этот человек.

— Я устал, — тихо сказал Тошка. — А мне надо домой. Дома не знают, что я здесь. А я уже не могу идти…

— Я тебя знаю. — Оришаури сделал резкое движение, приблизив свое лицо к лампе. — Открой глаза! Зачем спишь?

— Я не сплю. Я устал. Мне надо домой…

— Дождик — шыр, шыр, шыр. Люди боятся дождика. Я не боюсь. Хо-то! Ты хороший. — Оришаури подмигнул Тошке блестящим хитрым глазом. — Ты песни поешь. Ты хороший. Я дам тебе хлеб…

На оклеенной журнальными обложками стене висели старые ходики. Стрелки показывали половину пятого. Неожиданно цветастые обложки мягко скользнули в сторону, потом остановились на секунду и поплыли обратно. Керосиновая лампа с круглым жестяным колпаком метнулась вверх, и все сразу исчезло: и Оришаури, и его худые, все в репьях собаки, и грязный брезентовый плащ, висящий на гвозде, и стол с разбросанными по нему яркими детскими книжонками…

Очнулся Тошка не скоро. По-прежнему тихо шуршал мелкий дождь. Едва заметно серел рассвет тусклого непогожего дня. Все вокруг слегка покачивалось. Тошка хотел протереть пальцами тяжелые, непослушные веки, но кто-то крепко держал его за кисти рук. Наконец он сообразил, что сидит на спине у Оришаури, а тот легко, широким шагом идет по дороге, разбрызгивая мелкие лужицы громадными рваными сапогами. Рядом, поджав облезлый хвост, трусит собака. Следом за ней еще две. Тошка попытался спуститься на землю, но Оришаури яростно замотал головой.

— Нельзя! Сиди! Опять умрешь!

Когда они входили в пригород, было уже совсем светло. Оришаури опустил Тошку на землю.

— Спасибо вам большое! Теперь я успею домой…

Он стоял на покрытом лужами асфальте и смотрел на человека, который столько километров тащил его на своей спине. И так выручил. Теперь оставалось только незаметно пробраться к себе в комнату и подальше запрятать мокрую одежду. И тогда дома ничего не узнают…

Тошка не знал, чем можно отблагодарить Оришаури. Здесь, на этой мокрой от дождя пустынной дороге, у Тошки ровным счетом ничего нет. И вдруг он вспомнил о компасе. Никелированный, со светящейся в темноте стрелкой, с позолоченной красивой цепочкой. Подарок незнакомого матроса. И к тому же память о такой великолепной драке у Интерклуба. Но что поделаешь — другого-то ничего нет.

Тошка достал компас, протянул его Оришаури. Тот блеснул глазами и замотал головой. Потом резким движением выбросил вперед ладонь и рассмеялся отрывистым, хриплым смехом.

— Что? — не понял Тошка.

— Ори шаури! Хо-хо!..

Тошка тоже попытался улыбнуться. Разыскав в кармане размокшую рублевку, он отдал ее этому парню в старом брезентовом плаще. Тот взял рубль, выгреб из кармана мелочь и, отсчитав девяносто копеек, протянул их Тошке.

Глава 21. Письма, оставшиеся без ответа

Боцмана Ерго хоронил весь город. Люди шли, подставив дождю непокрытые головы. Оркестр из Морского клуба играл похоронный марш. На медных трубах дрожали дождевые капли, точно слезы.

Впереди всех широко шагал старый бородатый рыбак, дядя Неофит. Рядом шла его внучка с большой плетеной корзиной. В ней лежали сбрызнутые дождем астры. Рыбак шагал медленно и торжественно, бросая на мокрый асфальт венчики неярких осенних цветов. Прохожие останавливались, снимали кепки, милиционеры отдавали честь. В домах открывали окна, и люди смотрели вслед боцману Ерго.

— Хороший человек был…

— Кто же это его?

— Неизвестно пока. На Нижнем мысу нашли, волна к берегу прибила.

— Он один там был?

— Наверное, один…

— У кого только рука поднялась на такого человека?

— Да-а…

А оркестр все играл. И дождевые капли, срываясь с труб, падали вниз, под ноги музыкантам.

В самом конце похоронной процессии шел Тошка. Растерянный и поникший. Он до сих пор никому ничего не рассказал о той страшной ночи на Нижнем мысу. Никому, кроме Бобоськи…

Сначала хотел было рассказать папе, да вовремя раздумал. Ведь пришлось бы заодно сознаваться в том, что удирал из дома на всю ночь и к тому же спускался со второго этажа по скользкой водосточной трубе. Конечно, обо всем этом тут же узнала бы мама, а у нее и так больное сердце…

Да и потом — что мог предпринять папа, такой нерешительный и тихий? Сообщил бы в милицию. Ну, а дальше что? Ведь Тошка не знал, кто были те люди, он не видел их, только слышал приглушенные туманом голоса.

Все время мучила мысль — он не помог боцману, не попытался спасти его, а вдруг тот был только ранен. И, словно опровергая это, вновь и вновь слышал Тошка гундосый голос:

«Потопить надо лодку. Тогда его дольше не найдут…» Конечно, они убили боцмана. Они боялись его и потому убили…

Тошка понимал: нельзя молчать, нельзя скрывать даже то малое, о чем он знает.