Ботфорты капитана Штормштиля

— Игла! — прошептал Бобоська. — Скусывай грузила, режь хамсу! Быстрей, уйдут ведь!

Он первым нацепил на крючок серебристую ленточку. Осторожно бросил в воду, потянул на себя. Ближайшая игла лениво повела узкой головкой. Тошка не дыша следил за этой странной на вид рыбой. Вот она шевельнула плавниками и вдруг, словно стрела, рванулась вперед. Р-р-раз! Бобоська подсек и уже через секунду, зажав иглу в руке, вынимал крючок из ее усеянной мелкими зубами пасти.

— Как у крокодила!..

— Игла подошла? — спросил Ерго с берега. — Хорошая рыба. Если шуметь не будете, много поймаете. Вы ей кóрма бросьте. Стая остановится, дальше не пойдет.

…Однажды Бобоська пришел в Старую гавань под вечер. Тошка уже кончил ловить и, смотав леску, нанизывал пойманную рыбу на проволоку.

— Чего не ловил сегодня? — спросил Тошка.

— Отловился, — нехотя ответил Бобоська. — С завтрашнего дня работать буду. В красильне, у Серапиона. Тетка уже договорилась с ним.

— А как же школа?

— Чего школа? Семилетка есть — и хватит…

Бобоська жил у тетки, в маленьком домике, неподалеку от порта. Домик был собран из старых шпал и обшит снаружи листами жести. Цепляясь за протянутые веревки, ползли по его стене узловатые лозы винограда. Шершавые листья, преодолев карниз, расползались по крыше. От этого весь дом казался зеленым.

Бобоськина тетка, толстая, сердитая женщина лет пятидесяти, торговала на Турецком базаре рыбой, креветками и цветами. А осенью еще и перепелками. По воскресеньям она не прочь была распить с товарками бутылочку виноградной водки. И тогда добрела, вздыхала и, вытирая глаза концом фартука, говорила:

— Вот когда был жив Степан, Бобоськин папаша…

Отец у Бобоськи был моряком. Он плавал на танкере. И однажды — это случилось перед самой войной — не вернулся из рейса.

— Пожар на танкере произошел, — рассказывал Бобоська. — В Средиземном море. А знаешь, что такое пожар в открытом море? Да еще на танкере. Взорвет все, и только мазутное пятно на воде останется.

— И что, взорвался танкер?

— Нет, потушили. А отец умер от ожогов. Он в самом огне был и с ним еще трое. Огонь сбили, а сами потом… В общем, от ожогов.

Бобоська долго молчал, глядел куда-то в сторону, прищурив темные глаза.

— А мать у меня фельдшерицей работала. Как война началась, пошла медсестрой. Под Керчью была с десантом. В Севастополе тоже. И в Туапсе, когда немец с гор нажимал. А потом, в конце войны, в Дунайской флотилии. Она отчаянная у нас была. Через год, как война окончилась, моряк один приезжал к тетке. Мичман. Орденов у него девять штук. Привез чемодан, вещи там разные мамины. «От сестрички, — говорит, — от нашей, от Нюры осталось. Примите, мамаша, на сохранение». В прошлом году еще раз приезжал. Мне форменку подарил и ботинки новые. «Хорошая у тебя, — говорит, — мать была, пацан. Геройской жизни человек…»

Тошка слушал Бобоську, и какие-то совсем непривычные, взрослые мысли приходили ему в голову.

Война не докатилась до маленького поселка нефтяников, в котором он жил. Только почтальоны да кинофильмы приносили в Нефтегорск вести о ней. И вдруг сейчас, через три года после последней сводки Совинформбюро, Тошка снова столкнулся с войной. Война смотрела на него суровыми Бобоськиными глазами.

Тошка вздохнул: «И почему это у него тетка такая? — подумал он. — Злая и скандальная. С Турецкого базара не вылезает…»

Турецкий базар был для Тошки запретным местом. Ходить туда ему не разрешали.

Вокруг базара, в кривых и узких переулках, теснились артельные мастерские, склады, магазинчики, закусочные и кофейни.

Здесь с утра и до позднего вечера толкался крикливый, беспокойный народ, пахло жареной рыбой, винными бочками, кожей и смолеными канатами. Гремели деревянными молотками жестянщики, сердито шипели паяльные лампы, взвизгивали ножовки, смеялись и спорили люди, и во всем этом гаме и шуме скрипучим голосом пела шарманка:

Моряк, когда уйдет твои кеч[3]
В далекие края,
Ты не ищи там новых встреч,
Ты не ищи там новых встреч,
Не забывай меня…

На углу тесной и горбатой Трапезундской улицы, в полуподвале с железными ставнями помещалась мастерская химической чистки и крашения. Заведовал мастерской длинноносый человек с маленькими глазами. Звали его Серапион. Никто в городе по-другому и не называл его, этого узкоплечего, вертлявого красильщика с темными ладонями. И зимой и летом Серапион ходил в желтом кожаном картузе и в высоких до колен, шнурованных ботинках.

Кроме него в мастерской работало два человека: помощник заведующего, или, как называл его Серапион, технолог, да еще подсобный рабочий, глухонемой угрюмый детина. Никто его раньше в городе не видел, и откуда он взялся, знал, вероятно, только сам заведующий красильней. Работы у этой троицы было немного. Серапион целыми днями сидел напротив в кофейне, глухонемой спал, а технолог — высокий, сухой, как таранька, старик — монотонно отвечал заказчикам: