Ботинки, полные горячей водкой

Странно, но за малую долю мгновения до того, как рвануться в драку, я решил для себя, что биться мне надо со старшим – он ведь был с меня ростом. А кривоногий должен достаться братику – они тоже мне показались одинаковыми.

Старший, видя мой неожиданный рывок по диагонали в его сторону, сделал шаг, потом другой назад, и оба мои удара – размашистый правой и ещё более хлёсткий левой – пролетели мимо него.

Спустя ещё мгновение я вдруг с восторгом осознал, что, делая огромные прыжки, нагоняю неожиданно побежавшего от меня старшего. Через тридцать метров я его настиг – резко присевшего на землю ко мне спиной и даже закрывшего голову руками. В бешенстве я ударил его несколько раз по затылку, по темени, по затылку.

Выпрямившись и постояв немного, я пошлёпал в сторону братика.

Прыгая из стороны в сторону, но часто попадая кулаками в кривоногого, Валёк страшно матерился. Кривоногий, оступившись, вдруг упал на одно колено, и здесь я его неловко пнул ногой в спину, а с другой стороны братик ловко с ноги зарядил ему в грудь, да так, что слетела калоша.

– Пойдём, Валёк, не хера тут делать, – позвал я его.

– Погоди, калошу найду, – ответил он озабоченно и полез куда-то в кусты.

Кривоногий всё это время стоял на колене, странно поводя вдоль тела руками. Его старший товарищ не возвращался и голоса не подавал.

Братик вскоре вернулся с калошей в руке, бросил её наземь, обулся, и лёгкой трусцой мы побежали домой, хотя необходимости бежать не было никакой. Просто странно казалось так резко остановить взбесившееся сердцебиение. Пробежав чуток, мы остановились и пошли сначала быстро, потом медленнее, потом ещё медленнее, потом вообще встали и начали хохотать, захлёбываясь галочьей радостью.

В последнем разгаре ещё жаркого августа гуляли с Верочкой и Лёхой по лугу, отгоняя оводиный гуд, обходя щедрые коровьи блины, вытирая сладкий пот.

Лёха пошёл к дикой груше – в поисках плодов, а мы остались смотреть на Верочку. В отличие от Сахарова, мы прекрасно знали, что до сентября этими грушами можно только кидаться: твёрдые, мелкие и бестолковые – щебёнка, а не груши.

Солнце висело над нами, тяжёлое, как сковорода.

Нам с братиком было хорошо – рубахи мы как сняли в июне, так и забыли, где лежат, а Верочка, стоявшая поодаль, иногда дула себе на грудь, чуть поддев пальцами сарафанчик.

– Дала б мне подуть, я бы… изо всех сил дул… до вечера, не переставая, – вдруг негромко сказал братик. – …Лишь бы дала!

Я нехорошо хихикнул, словно икнул.

Лёха, который, как казалось, только что обламывал сучья на груше, пытаясь куда-то там добраться, вдруг оказался возле нас и добавил незлобно, даже с улыбкой:

– Только она никому не даёт…

Вдумавшись в интонацию, с которой только что была произнесена эта фраза, я неожиданно услышал в голосе Алексея некоторое, ей-богу, сожаление.

Мы примолкли, глядя на усмехающегося Лёху, а тот – ничего, два раза соскоблил крепкими зубами с мелкой, зажатой в его лапе, грушки кожицу, сплюнул разом пожелтевшей слюной и с отвращением забросил грушку в кусты.

– Пасите, – кивнул.

Мы вновь обернулись к Верочке. Та стояла к нам спиной и не могла оторвать глаз от того, что теперь видели все мы.

Через поле шли трое вроде как срочников – видимо, возвращались в свою часть, располагавшуюся неподалёку, сразу за насыпью.

Солдатики были смуглы и худы. На ногах у них чернели такие странные летом тяжеленные кирзовые сапоги. На головах криво налипли пилотки. Ровно никакой одежды на них больше не наблюдалось. То есть совсем. Даже в руках они ничего не несли.

Не видя нас, солдатики не прикрывались.

Верочка, казалось, стала гипсовой – белой, недвижимой и, уверен, неморгающей.

Я сделал шаг, другой, третий и увидел её лицо: внимательное и спокойное. Она разглядывала солдат совсем неизвестным мне, очень прямым и твёрдым взглядом.

Валёк, не видя её лица, сипло хохотнул и этим Верочку разбудил.

Она дрогнула плечом и близоруко обернулась к нам, посмотрела сначала на меня, потом на Валька…

Чтобы не идти вослед солдатам, мы двинулись домой другим путём – мимо пруда, где месяц назад познакомились с Верочкой и Лёхой.

Лёха с Вальком заспорили про какую-то мужскую ерунду, я приотстал, поджидая медленно и задумчиво идущую позади всех Верочку.

Лицо её показалось мне грустным.

Никакая шутка, способная развеселить её, не просилась ко мне на язык – и вместе с тем я чувствовал странную вину перед ней, непонятно за что.

С тех пор как мы подрались, никто, кроме нас с братиком, у её дома не появлялся – только я и Валёк.

Однажды, оглядывая нас, собравшихся на вечерние посиделки – на этот раз в резиновых сапогах, так как после дождя, – дед сказал весело:

– О. Как гусары. Сахарина растает, когда увидит.

И потом вдруг добавил серьёзно:

– Одна беда: вы слишком молодые для неё.

Мы с братиком самолюбиво хмыкнули – кто в тринадцать лет призна́ет себя слишком молодым!

Не знаю зачем вспомнив про этот разговор, я вдруг послюнявил безымянный палец на левой руке и поспешно стянул с себя серебряное колечко.

– Верочка, – позвал я.

– М? – подходя ко мне, она подняла лицо, слабо тронутое улыбкой.

– Вот. Это тебе.