Боцман знает всё

Я начал называть подряд все известные мне в то время сладости.

— Арбуз? Дыня? Груши? Печёная тыква? Нет? Тогда ты просто всё выдумываешь… Нету ничего на свете слаще мёду, — сказал я решительно.

Борис засмеялся и вдруг огорошил меня:

— А щиколад?

Тут мне пришлось пойти на попятную, и я сказал:

— Так ведь я про то говорю, что мы пробовали сами, а щиколад твой не знаем, как он и пахнет.

— А я знаю, как он пахнет и какой он, — неожиданно объявил мой приятель. — Знаешь, какой он, щиколад-то? Чёрный и немножко красный. Вот такой! — Борис схватил и сунул мне черепок от разбитого горшка. — А пахнет он так, что голова кругом идёт. С непривычки ежели…

Я не знал — верить мне или не верить. Сам я ещё ни разу шоколада не видал и представлял его не чёрным, а совсем наоборот, прозрачным, как льдинка, какой-то невероятной сладости, неведомого вкуса…

— Где ты его видел? — недоверчиво протянул я.

— У сладкой барыни, вот где… Ходили мы к ней весной с мамкой. Две десятины-то наши она купила, вот и ходили к ней просить, чтобы хоть исполу нам отдала нашу землю.

— Как это — исполу?

— Пополам, значит… Мы будем пахать, сеять, убирать, а ей половину урожая…

— Так зачем же вы продавали? — возмутился я.

— Смотрите на него… Он не знает, зачем люди последний лохмот продают! Сколько нас? Семеро? Семеро… Есть нам что-нибудь надо было зимой? Папаня-то мой пошёл на войну с германцем да и… Вот потому и продали… А барыня не зевает, хапает.

Пришли мы к ней, — продолжал Борис, — сидим и ждём на порожках, когда сама выйдет. Сижу я и не понимаю — пахнет с её двора чем-то таким, что я не успеваю слюни глотать. Посмотрел в щёлочку и вижу — стол огромный стоит под тутовником, а рядом печка. На печке тазище вот такой, как жар горит… За столом ребята сидят, чисто все одетые, по-праздничному… А сама барыня берёт что-то ложечкой из сундучков разных, из мешочков, на весах вешает на маленьких и всё в таз сыплет. И ещё пальцем по книжке водит… Я шепчу: «Маманя, колдует барыня…» А она: «Не колдует, а щиколады варит». — «Зачем?» — «Такая, говорит, у неё забава на старости сыскалась. Варит да на ребятах пробует… Может, почудней какой сварить хочет…»

— Ну и что? — поторапливаю я Бориса.

— Потом сняла она таз с печки, остывать поставила. Про нас и не думает… А как остыло — вывалила всё варево на стол и давай месить да раскатывать, вроде как на вареники… Ребят тоже заставила катать… Потом ножом порезала на кусочки и опять остывать поставила. А как остыли… — Борис даже глаза зажмурил, — как остыли, она и говорит ребятам-то: «Ешьте». А сама только махонький кусочек себе в рот положила, жуёт и голову то на один бок наклонит, то на другой…

— Ну, а ребята? Ребята что? — перебиваю я.

— А дурни какие-то попались… Съели по одной и сидят, вроде уже наелись… Мне бы довелось, так я… Но зато, когда барыня к нам подошла, началась потеха! Как набросились они на те щиколады в драку — кто больше в карманы напихает…

— Вот бы нам к сладкой барыне сходить! — сказал я мечтательно.

Борис захохотал и чуть, в крапиву не свалился.

— Да ты на себя сначала посмотри! — хохотал он. — Гость какой выискался! Штаны у него плисовые, пояс с золотым набором…

Остальную одежду Борис описывать не стал по той причине, что на мне, кроме холщовых домотканых штанов, подпоясанных обрывком верёвки, больше ничего не было.

— А руки, ноги-то! Одни цыпки… Отруби да собакам брось, есть не станут! А он туда же, к барыне в гости, щиколады есть…

— Сам же говоришь, что у неё ребята были…

— О! Ребята! Такие, как мы, что ли? Попов Лёшка, дьяконов Сашка, Колька да Серёжка лавочниковы и ещё аптекаря сын… Вот какие ребята к ней ходят. А ты носом не вышел! — крикнул Борис, дёрнул меня за нос и перемахнул через плетень.

— Всё равно пойду к ней! — крикнул я ему вслед.

На другой день я утащил свою единственную ситцевую рубашку и отправился в верхнюю часть станицы, за речку. Там жили все наши станичные богатеи. По дороге я часа полтора мыл на речке руки и ноги, даже песком их тёр, но отмыть цыпки было невозможно. Так ноги и остались в цыпках и мелких трещинках, забитых грязью. Ещё шагов за сто от барыниного дома нос мой учуял такие необыкновенные запахи, что в животе появились колики. Я припустил бегом и припал к первой же щёлке в заборе.

Борис не наврал. Всё было так, как он вчера описывал. И стол под тутовником, и печка с тазом, и ребята за столом, а барыня…

— Ты чей? — раздалось вдруг у меня над ухом.

В нашей станице, если тебе задавали такой вопрос на чужом краю, означало только одно — быть тебе битому. Но тогда я не обратил никакого внимания на это и, не оборачиваясь, ответил:

— Ничейкин, вот чей!..

И тут же за это поплатился: чьи-то сильные руки схватили мою голову и так притиснули меня носом к забору, что я свету не взвидел.

— Пусти! — заорал я.

Но тут случилось совсем страшное: гнилая доска лопнула, обломилась, и я полетел в пролом, прямо под ноги барыне. Барыня закричала дурным голосом, из-под стола на меня бросилось рыжее чудовище с оскаленной пастью. Затрещала моя рубаха…