Боттичелли

Половина лета была потрачена на то, чтобы изготовить картоны для этих фресок. И дело было не в нерасторопности Сандро, а в том, что философы и поэты никак не могли договориться, как лучше исполнить их замысел. Сандро за это время несколько раз посетил будущий приют молодых супругов, чтобы познакомиться с местом своей работы. Занятие не из приятных – отмерять по жаре три мили. Но, согласившись, он уже считал себя не вправе отказаться от визитов на виллу Лемми. Оставались неисполненными уже сделанные ему заказы, а он все отмерял эти три мили, чтобы полюбоваться на голые стены, на которых он должен изобразить нечто, пока еще неведомое ему. А философы с виллы Кареджи все еще потели в прениях и не могли прийти к единому мнению. То мысль Фичино оказывалась недостаточно раскрыта, то все бы хорошо, но не было отражено целомудрие Джованны, то сам жених вдруг находил, что образ его возлюбленной далек от идеала… Кончилось тем, что Сандро испросил разрешение перебраться на виллу и там хотя бы немного отдохнуть от всех этих распрей. Когда они придут к согласию, пусть сообщат ему, и тогда он немедленно приступит к воплощению их замысла.

Это подействовало – спорщики все-таки пришли к единому мнению. На одной из фресок Сандро должен изобразить Венеру – слава богу, что Лоренцо попросил облачить ее в одежды по последней флорентийской моде. Богиня вроде бы входит в комнату невесты в сопровождении граций, и Джованна протягивает ей свою брачную фату. Эту сцену, видимо, нужно было толковать так: Венера принимает возлюбленную Лоренцо в свою свиту, в которой античные грации причудливо совместились с христианскими добродетелями – искусствоведы давно уже спорят, кем именно считать эти прелестные полувоздушные существа. К замыслу Фичино это вроде бы не имело никакого отношения, но, наверное, он, Сандро, еще не дорос до высокой символики и чего-то недопонимает. Но дело обстояло гораздо проще, чего Сандро, находясь все это время за городом, не знал. Лоренцо настоял на том, чтобы его возлюбленная была приравнена к богиням красоты.

Удовлетворив его тщеславное желание, друзья Торнабуони сочли себя вправе сами определить, что будет изображено на второй и третьей фресках. На одной из них Сандро предстояло написать Минерву-Палладу, которая представляет Лоренцо Торнабуони музам, покровительницам искусств, расположившимся на опушке леса во главе с самой Риторикой. Ну, это было не так уж сложно: просто компания флорентийских дам выехала за город и, удобно усевшись на лужайке, перемывает кости своим знакомым и ближним. Такие сцены он сам наблюдал не раз. Так, наверно, и понимали фреску «Лоренцо Торнабуони и свободные искусства» те, кто не был особенно искушен в тонкостях символики.

Несмотря на безмятежную красоту обоих фресок, в них разлита какая-то меланхолия, словно говорящая о том, что красота и любовь в этом мире живут недолго. Так и случилось – через два года после свадьбы прекрасная Джованна Альбицци умерла от родов, повторив печальную судьбу Симонетты Веспуччи.

Относительно третьей фрески философы с виллы Кареджи снова никак не могли договориться. Сандро знал, что все его предложения будут отвергнуты знатоками языческой религии. Предоставив им возможность ратоборствовать друг с другом и дальше, он погрузил необходимые материалы на повозку и вместе со своим учеником Бартоломео ди Джованни теперь уже окончательно переселился на виллу Лемми. Две фрески, по крайней мере, у него уже были, и стоило поторопиться, чтобы его друзья что-либо не передумали, как это уже не однажды случалось.

Им с Бартоломео было хорошо здесь, за городом. Работы на вилле были почти завершены, посетители появлялись редко. Впервые за свои тридцать семь лет Сандро смог пожить той жизнью, которую вели богатые люди. Не было никаких разговоров о политике, которые сразу же возникали в городе, стоило встретиться хотя бы двум флорентийцам. Не было ученых бесед, в которых он стал теперь понимать больше, чем прежде, но которые временами казались ему совершенно ненужными – просто игрушками взрослых людей. Кончая к вечеру свою работу, он много гулял, размышляя над тем, что, по существу, делает никому не нужную работу. Кто, кроме этих ученых мужей, поймет смысл того, что он изображает? В той среде, из которой он вышел, никто не знает всех этих Минерв, Венер, муз и граций. Мадонны, портреты, даже расписанные им лари, столы и стулья имели для простых горожан гораздо большую ценность, чем те фрески, над которыми он сейчас бьется.