Божедомы

— Я даже этакую пьеску и напроэктировал: «Монтионову премию» выдавать русской литературе «за честность». Чтоб представляли Лысую гору под Киевом и тут, знаете, несколько позорных столбов с надписями, а тут этакое большое председательское кресло, вокруг собрание полночное, и все, и патриоты даже и все, все собрались, чтоб обсуждать, кому премию… Вольф книгопродавец… вы его не видали. Молодчина… Он председательствует на этом кресле, и тут все «времена и народы» перед ним. — Вот и начнется суд, что всех честней и полезней. Хоры из серовской «Рогнеды» вертятся и поют:

Жаден Перун,
Попить охота. —
А потом:
Свеженькой кровушки
Повыточим, повыточим. —

Теперь кому премию дать? Шум: ги-га-го-у! Одного провалили, другого… Свист! Теперь большинство голосов, чтобы Некрасову выдать премию: у имущего будет и преизбудет! Опять шум. Не согласны. Не надо. За что? Красные петухи зевают: «Он Муравьеву стихи писал». Смятение. Кому же? Голос из-под земли: «Краевскому!» Кому? Краевскому премию, вот кому! Спор: отчего и почему? Он «Голос» издает. Позор! Но он и «Отечественные» издает! Честь. Да и доказать тут всем, что такое есть Краевский: одной рукой в тех, другой — в этих, и налаживает, и разлаживает, а в общем от этого все разлад. Голоса: молодчина Краевский, вполне молодчина! В прошедшем отличный, в настоящем полезен, в будущем благонадежен. Я всех покрываю: он! он, Краевский, достоин Монтиона! Почему я так действую? Потому что я его вижу, он всем служил, и придет антихрист, понадобится ему орган, он которою-нибудь рукою и антихриста поддержит, и молодчина! Вольф дает звонок, тишина, и премия присуждается Краевскому. Потом команда: «Всех бесчестных к столбам!» Начинается: Каткова первого, Аксакова, Леонтьева, Писемского, Стебницкого… ну и еще сколько их таких наберется. Теперь их уж не очень и много. Ну тут как этих прикрепят — щит… Краевского на рыцарский щит триумфатором… и идем и несем его на щите над головами. Крестовский впереди на уланском коне едет, и поем похвальную песнь-гимн, «краевский гимн», так называется будет. — Термосёсов ударил ладонью по столу и запел на голос одного известного марша:

Персидский шах его почтил,
Стал «Голос» старца бесподобен,
Он «Льва и Солнца» получил
За то, что льву он доблестью подобен,
И солнце разумом затмил,
Затмил, затмил, затмил! —

И с этим мы уходим; сцена остается темною, и на ней у столбов одни бесчестные, — заключил Термосёсов и вдруг, быстро поднявшись, взял Омнепотенского за плечи и сказал:

— Ну так приноси сейчас сюда бумагу и пиши.

— Что писать? — осведомился Омнепотенский.

— Приноси: я скажу тогда. Пойди-ка сюда в уголок!

— Вот что напишешь, — заговорил он на ухо Омнепотенскому. — Все, что видел и что слышал от этого Туганова и от попа, все изобрази и пошли.

— Куда? — осведомился, широко раскрывая от удивления свои глаза, Омнепотенский. Термосёсов ему шепнул.

— Что вы? Что вы это? — громко заговорил, отчаянно замахав руками, Омнепотенский.

— Да ведь ты их ненавидишь! — заговорил громко и Термосёсов.

— Ну так что ж такое!

— Ну и режь их.

— Да; но позвольте… я не подлец, чтоб…

— Что тако-ое? Ты не подлец?.. Так, стало быть, я у тебя выхожу подлец! — азартно вскрикнул Термосёсов.

— Я этого не сказал… — торопливо заговорил Омнепотенский, — я только сказал…

— Пошел вон! — перебил его, показывая рукою на двери, Термосёсов.

— Я только сказал…

— Пошел вон!

— Вы меня позвали, а я и сам не хотел идти… вы меня зазвали на лампоп…

— Да!.. Ну так вот тебе и лампоп! — ответил Термосёсов, давая Омнепотенскому страшнейшую затрещину по затылку.

— Я говорю, что я не доносчик, — пролепетал в своем полете к двери Омнепотенский.

— Ладно! Ступай-ка прогуляйся, — сказал вслед ему Термосёсов и запер за ним дверь.

Смотревший на всю эту сцену Ахилла неудержимо расхохотался.

— Чего это ты? — спросил его, садясь за стол, Термосёсов.

— Да, брат, уж это лампоп! Могу сказать, что лампоп.

— Ну а с тобой давай петь.

— Я петь люблю, — отвечал дьякон.

Термосёсов чокнулся с Ахиллою рюмками и, сказав «валяй», — запел на голос солдатской песни:

Николаша — наш отец,

Мы совьем тебе венец.

Мы совьем тебе венец

От своих чистых сердец.

— Ну валяй теперь вместе; — и они пропели второй раз, но Ахилла вместо «чистых сердец» ошибся и сказал: «от своих святых колец».

— «Сердец», — крикнул ему гневно Термосёсов.

— Не все равно, колец?

— Каких колец?

— Ну, подлец, — пошутил Ахилла.

— Каких подлец? Ты что это, тоже?.. Как ты это смеешь говорить? А знаешь, я тебя за это… тоже этаким лампоп угощу?

Добродушный Ахилла думал, что Термосёсов с ним шутит и хотел взять и поднять Термосёсова на руки. Но Термосёсов в это самое мгновение неожиданно закатил ему под самое сердце такого бокса, что Ахилла отошел в угол и сказал:

— Ну, однако ж, ты свинья. Я тебе в шутку, а ты за что же дерешься?