Божедомы

— Я прошу вас не прерывать. В чем может заключаться предприятие? Мы задаем себе вопрос: в чем предприятия могут заключаться? Всматриваемся в окружающую нас жизнь, приводим на память наших лучших писателей и приходим к убеждению, что у нас никакие предприятия невозможны.

— Невозможны! — подсказал Омнепотенский. — И я всегда говорил, что они невозможны.

Бизюкин не замедлил поддержать Варнаву:

— Невозможны, — сказал он, — и решительно невозможны потому что…

— За них вешают, — досказал Омнепотенский.

— Я вас прошу не перебивать! — остановила мужчин Данка. — Невозможны потому, что мы, не имея прямого сближения с настоящими современными деятелями, не знали настоящего, что надо делать? Литература, на которую мы в этом случае надеялись, оказывается бесполезною. Даже более: она в этом деле скорее способна приносить вред, а не пользу. Она наши понятия наполнила туманом. Из всех родов предприятия, которые ею рекомендованы, ясней всех мы должны считать намек, сделанный нам в повести «Трудное время». Здесь автор, становясь на практическую почву, представляет, что герой, уезжая, берет с собой мальчика и уезжает делать предприятие, то есть обучит его и приготовит из него деятеля. Это прекрасно, все другие писатели, предлагавшие предприятия, были еще темнее, и мы полагали, что предприятие — это значит революция…

— Революция.

— Ах, да не перебивайте! Революция… но затем нам дают чувствовать, что решено, что революция глупость и что ее не надо. Факт этот принят. Но рождается вопрос: что делать с этим мальчишкой?

Ответом Бизюкиной послужило всеобщее удивление и молчание: никто не понимал, к какому она свела вдруг мальчишке?

— Разберем этот факт, — продолжала Данка.

— Да ну скорей, Данка! — это скучно, — перебил Бизюкин.

— Прежде всего, — продолжала она, — я полагаю, что мальчика надо учить, и потому я сама учу своего Ермошку: я из него вырвала все предрассудки и… Понька, закрой окно!

— Зачем? — спросил не ожидавший этого перехода муж, которому было скучно и который со скуки вылез по пояс в открытое окно.

— Закрой, повторяю, окно.

— Да что за прихоти, когда здесь так душно.

— Понька, третий и последний раз говорю: закрой!

— Зачем закрывать? Там нет никого.

— Есть.

— Да кто же?

— Гром.

Вдали чуть-чуть прорезались на небе безгромные молоньи; но грома не было ни звука.

— Грома нет никакого, — сказал Бизюкин.

— Я тебе говорю, не либеральничай и закрой, — отвечала жена.

Чиновник пожал плечами, встал и, закрыв раму, сел с неудовольствием у окна.

— Я продолжаю мое педагогическое дело, — начала Данка, — и я его продолжаю среди таких обстоятельств, при коих мое предприятие дальше невозможно. Я говорю «невозможно» потому, что, с одной стороны, опасные предприятия отрицаются, с другой, этот же самый мальчик может меня выдать, и, вы сами видите, я нарочно высылаю его за двери…

— Данка, да кончи! — крикнул Бизюкин.

— И кончу. Но я желаю знать, что будут делать с тем мальчиком?

— Да с каким!.. Какая ты, ей-Богу, скучная!

— С мальчиком, который является в «Трудном времени»?

— Черт возьми… ничего не понимаю! Все мальчики в довольно трудном времени являются?

— Понька, вы глупы и для вас будет небесполезно, если вы этого не станете забывать, что вы глупы. Рязанов увез с собой мальчика. В этом нет никакого промаха…

— Да кто это Рязанов!

— В «Трудном времени».

— Тпфу, черт их возьми: «Наше время», «Трудное время»… миллион газет и ничего не разберешь.

— Понька, вы глупы, — напоминаю вторично… Но на деле мы видим, что в том, что он увез мальчика, нет промаха. Даже само правительство, и оно в этом случае полагало, что оно не совсем бестактно, потому что и оно к этому не придиралось. Увез, и литература этим кончила свое дело; литературы больше не нужно потому, что начинается жизнь. Здесь в моих руках вы видите письмо… Понька, отойди от окна!.. Видите письмо… Вы все видите это письмо? Это письмо от Андрея Термосёсова, литератора… Как он писал Понька, — под каким названием?

— Да я вовсе не читал, что писал он.

— Я спрашиваю, как он писал, а не что он писал? Как он подписывался?

— «Михайлов».

— Да, да, «Михайлов».

— Я так и думал, — подсказал, оживясь, Омнепотенский.

— А почему это вы могли так думать?

— Потому что это самое лучшее.

— Конечно. Разумеется, «Михайлов» это самое лучшее. Ну-с: продолжаем: Термосёсов еще прежде был товарищем моего мужа. Нынче Термосёсов более не литератор.

— Не литератор! Он не литератор!

— Позвольте. Он литератор, но он бросил заниматься литературою и едет сюда. Вы это сейчас увидите из этого письма, к слушанию которого я вас должна была приготовить… А ты, Понька, либерал поганый, так и не отходишь! — Это для тебя скверно кончится.

— Вот, господа, письмо Термосёсова: «Ты, как и я, конечно, помнишь, Бизюкин, что мы с тобой расстались недругами по поводу твоей выходки с ста рублями, которых не хотел дать мне, и низкопоклонства твоего при добыче себе места».

— Сам очень честен! — проговорил Бизюкин.

— Нечего, нечего «очень честен»! В вас, господин Бизюкин, это так и есть «приидите поклонимся»-то.

— А он… с ростовщиком в стачке был, да на товарищей доносил.

— Не врите.