Божедомы

Занимался этим событием и Термосёсов, только этот занимался им совершенно иначе и гораздо основательнее. Он, как пришел домой, так проповедь Туберозова, как следовало с точки зрения его консерватизма; указал с той же консервативной точки зрения опасности, какими может грозить такая, ничем не сдерживаемая и в таких зловредных формах проявляемая свобода слова, и заключил общую картину ужаса, который бродившие якобы после сей проповеди свирепые толпы народа наводили на служащих правительству чиновников и в особенности на немногочисленное здесь польское сословие.

Сочинение Термосёсова поехало известным путем, в переплете книги, отправившейся в губернскую библиотеку Форштанникова, откуда этому сочинению назначены были другие пути, которые мы и увидим в следующей части, а теперь в одной из двух следующих главок этой части перед нами пока непосредственно явятся только лишь одни результаты этого сочинения.

XXVI

Мы сказали, что со дня, когда была произнесена приведенная в предшествовавшей главе проповедь Туберозова, прошло уже три дня. В эти три дня только и суматоха, возбужденная в старогородской интеллигенции проповедью, уже начинала униматься. Еще бы два-три дня, и все дело это начало бы покрываться пылью забвения. Сам протопоп был очень спокоен и сидел безвыходно дома. “Напроказил и хвост поджал”, – говорили о нем чиновники, но к протопопу никто из них не шел. Все считали себя обиженными, и те, кто побольше любил протопопа, ожидали или его визита, или встречи с ним где-нибудь на нейтральной почве.

Судья Борноволоков тоже не беспокоил Туберозова новыми вызовами к разбирательству по делу об оскорблении чести господина мещанина Данилы Лукича Сухоплюева. Первые два дня после проповеди Борноволокова от повторения вызова Туберозову удержал практичный Термосёсов.

– Не надо, – говорил он, – пообождем немножко.

– Да?

– Да; пообождем, пока это схлынет; а то вы видели, сколько к нему рук-то в церкви потянулось из народа?

– Да.

– Ну то-то и есть. Здесь ведь не Петербург: ни пожарной команды, ни войск, ни городовых, – ничего как в путном месте.

– Да.

– Конечно, да – этими чертями шутить не следует, – пожалуй, и суд весь разнесут.

– Эх, да! – вздохнул Борноволоков.

– Вы это о чем?

– О Петербурге.

– Да; там городовые и все это пригнано, а тут…

– Я их и в губернском-то городе не заметил, – заговорил с новым вздохом Борноволоков, припоминая, как Термосёсов пугал его, сзывая к себе через окно народ с базара.

– Ну, там хоть будочники… Дрянь, да все-таки есть защита, а тут уж наголо, ничего. Нет; нельзя его теперь звать. – Повремените.

Так это было решено, и так это решение и содержалось в течение двух дней, а на третий комиссар Данилка явился в камеру мирового судьи и прямо повалился в ноги судье и запросил, чтобы ему возвратили его жалобу на дьякона и протопопа или по крайности оставили бы ее без последствий.

– Да? – спросил изумленный Борноволоков.

– Батюшка, никак мне иначе невозможно! – отвечал Данилка, ударяя новый земной поклон Термосёсову, по совету и научению которого подал просьбу. – Сейчас народ на берегу собрамшись, так к морде и подсыкаются.

– Свидетели, значит, этому были? – спросил Термосёсов.

– Да все они, кормилец, ваше высокоблагородие, свидетели, – отвечал плачучи Данилка. – Все говорят, мы, говорят, тебе, говорят, подлецу, голову оторвем, если ты сейчас объявку не подашь, что на протопопа не ищещь.

– Не смеют! Не бойся – не смеют!

– Как не смеют! – Как есть оторвут, – голосил Данилка.

– Мировой судья отдаст тебя на сохранение городничему.

Данилка еще горче всплакался, что куда же он потом денется с этого сохранения?

– При части можешь жить или в полиции, – проговорил Термосёсов Данилке и тотчас же, оборотясь к Борноволокову, полушепотом добавил:

– А то, может быть, можно довести дело и до команды?

– Да?

– Да, конечно, что можно: эти здесь будут свирепеть, – пойдут донесения и пришлют.

– Из-за одного человека? – усумнился Борноволоков.

– Из-за одного? Ну, а разве в Западном крае не за одного какого-нибудь ляшка присылали команды?

– Правда.

– Ничего, – пришлют.

– Да что, батюшка, что команда, – еще войче заголосил, метаясь по полу на коленях, Данилка. – Они меня в рекрута сдадут.

– Разве ты очередной?

– Нет, одинокий, да приговор сделают, – за беспутство сдадут.

– А ты сшалил что-нибудь?

– Да ведь как же – живой человек! – отвечал, тупя в землю глаза, Данилка.

– Поворовывал?

Данилка молчал.

– Поворовывал? – переспросил его с особенным сладострастием Термосёсов.

– Все было на веку, – отвечал Данилка.

– Ну так они воровства не простят, – они тебя после и так сдадут.

– Ой, да нет же, не сдадут. Нет, Христа ради… я женат… жену имею… для жены прошу: милость ваша! умилосердитесь!.. воротите мне мою просьбу! Они говорят: “Мы тебе, Данилка, все простим, только чтоб сейчас просьбу назад”. Отцы родные, не погубите!

И Данилка снова отчаянно застучал лбом об пол.

– Что ж… вор… и к тому ж народ сам его прощает… Что же нам за дело? – заговорил, обращаясь к Борноволокову, Термосёсов.

– Да; возвратите, – отвечал судья.