Божественное вмешательство (СИ)

Держу на руках сына, сдерживаю наворачивающиеся на глаза слезы, а безжалостный ум напоминает, что все происходящее не к месту и может повредить моей репутации у кельтов. Оглядываюсь на Вуделя. Слава Богам, вижу совершенно идиотскую улыбку умиления происходящему на его простодушном лице. В той или иной мере придерживаются того же настроя и другие галлы. В общем, радуются за своего бренна. Беру себя в руки и отвечаю Мастаме:

— Моя благодарность друзьям, — делаю многозначительную паузу и лишь после того, как консул, смутившись, отвел взгляд, продолжаю: — больше, чем я смогу сделать. Но, узнав об угрозе государству и народу, я не мог остаться равнодушным. У Перузии стоит лагерем тридцатипятитысячная армия, собранная мной, чтобы остановить врагов Этрурии.

— Об этом, славный Алексиус из рода Спурина, мы поговорим завтра, а сейчас я оставлю тебя наедине с семьей, — отвечает Мастама и, пожав мне предплечье, уходит, оставляя меня в некотором недоумении.

"Старый интриган! Что ты приготовил для меня на завтра?" — даже если бы я и захотел спросить его об этом прямо, то не успел бы, настолько быстро консул покинул базилику. За ним из здания вышли солдаты и рабы.

Спуриния подошла и забрала на руки сына. Спокойна и холодна как лед.

— Пойдем, муж мой, — сказала, словно приказала и тут же направтлась к выходу.

Шепчу на ухо Вуделю:

— Идите в лагерь, — его брови взлетают, в глазах вопрос. — Мне тут ничто не угрожает, идите.

Сам иду за Спуринией, уже не обращая внимания на свою свиту. Еще волнуюсь о последствиях этого приема, но куда больше переживаю о том моменте, когда неизбежно придется остаться со Спуринией наедине.

Ужин начался в тягостном молчании. Собравшись с духом, рассказываю ей обо всем, что произошло со мной за эти годы. Рассказываю все, как было, не утаивая ничего, и о Гвенвилл тоже. Спуриния слушает спокойно, и я не могу понять, что она переживает, да и переживает ли вообще. Едва окончил повествование, как Спуриния призналась, что приняла ухаживания Септимуса Помпы, думая о будущем нашего сына. Это признание стоило ей усилий, лицо и грудь покрылись красными пятнами и, как я понял позже, не от смущения. Септимус ей был неприятен и это откровение почему-то обрадовало меня. Желая поддержать, беру ее руку в свою. Лучше бы я этого не делал! Из глаз Спуринии брызнули слезы, она вскочила с места и обняла меня. Пришлось подняться и мне. Спуриния тут же прижалась всем телом и стала осыпать мое лицо и шею поцелуями.

В моей душе сражаются долг и чувства. Ну не могу я ответить Спуринии на нежность! Гвенвилл люблю! И никого, кроме этой женщины не желаю! Пытаюсь поцеловать Спуринию, губы словно онемели: мое тело противится любви. Спуриния ничего не замечает. Лишь только когда ее рука залезла мне в штаны, и я, естественно, как-то весь съежился, испытывая дискомфорт, она все поняла.

Села, расправив плечи и гордо вскинув подбородок, говорит:

— Я не виню тебя. Я, смертная, безропотно принимаю все, что Боги уготовили для меня. Хочу одного и прошу тебя. Эту ночь проведи рядом со мной и начни искать мне мужа. Выдай меня замуж.

Услышав такую просьбу, теряю дар речи. И лишь потом к утру понимаю. Как ловко она меня провела: попросив подыскать мужа, она знала, что первое желание — провести ночь в одной постели, исполнится наверняка.

— Хорошо, лю... Хорошо, — отвечаю, а сам, словно телок на поводке, иду за ней в спальню.

Лежим вместе. Время от времени Спуриния тяжело вздыхает. Искренне жаль ее. Вот на этой волне и погладил ее плечо. Наверное, она сильно хотела любить и быть любимой. Под напором неистовой страсти мое тело сдалось, а совесть совсем запуталась в попытках определить, кому я на самом деле изменил и что кому должен. Засыпая под утро, слышу: "Пока не выдашь меня замуж, буду теперь всегда рядом", — молчу, полагая, что утро вечера мудренее.

Просыпаюсь от приятных для разомлевшего со сна тела объятий. Открываю глаза. Это Спуриния тискает меня, словно котенка.

— Вставай, муж. Консул Мастама уже ждет тебя в базилике.

Не знаю, что и ответить. Делаю вид, что способ, каким она меня разбудила, в порядке вещей, по-деловому отвечаю:

— Я готов.

Позволяю себя обрядить в тогу, отправляюсь на встречу с Мастамой.

Старик уже не лезет обниматься. Сухо здоровается, лишь кивнув мне головой, и сходу начинает говорить по делу:

— Алексиус, надеюсь, что полученное тобой в Арреции золото — достаточная плата за помощь Этрурии?

Признаюсь себе, что этот старик не обаял меня вчера, а сегодня он мне просто неприятен.

— Я ничего не попрошу у сената за помощь, — на мой взгляд, дипломатично отвечаю.

Мастама морщится. Так хочется ему сказать что-нибудь обидное, но пока сдерживаюсь, надев маску безразличия.