Божественное вмешательство

— Ну, так и предприми. Сам к воротам сходи, постучись. — Смотрю вверх, Понятное дело, никого. Зато напротив вижу огромного мужика одетого в тогу со шкурой льва на плечах. Огромная голова зверя вместо шлема на бородаче. Голубые глаза смеются, лицо в глубоких морщинах. В мускулистых руках дубина из обожженного дерева. Он стоит, опираясь на этот дрын и, кажется, весьма доволен, видя, как я потрясен. — В былые времена Герои обходились без армий, — как ни в чем не бывало, продолжает, — Когда ты, глазом не моргнув, положил на дорогу встречных галлов, о чем ты тогда думал?

— Я тогда вообще ни о чем не думал. Испугался только. — Бормочу в ответ. Гигант снова смеется.

— Страх бывает разным. Он может убить тебя, а может и помочь, как тогда, например. Главное для героя — действовать, во что бы то ни стало, что бы он в тот момент ни чувствовал, и не переживал — герой должен действовать.

Хотел я тут же ответить незнакомцу, но нахлынувшие вдруг воспоминания растворили и демиурга передо мной (Огма — в кельтской мифологии солнечноликий бог красноречия, сын бога знаний Дагда) и лес вокруг.

Слышу другой голос. Детский, знакомый:

— Ал, пойдем с нами на бахчу, — зовет Андрейка, парень на год старше, первым познакомившийся со мной, когда мы с отцом только приехали в деревню Марьино, что в Приазовье. Там отец намеривался отыскать родовые корни, ну а я двенадцатилетний пацан, на время остался предоставленный самому себе.

— Зачем? — Спрашиваю, потому, что действительно не понимаю, что интересного может быть на бахче.

— Ты что, с дуба упал? Арбузы тырить! — Доходчиво поясняет Андрейка, подпрыгивая на месте от нетерпения отправиться немедленно за арбузами. Воровство в нашей семье не только не поощрялось, но и нетерпимо осуждалась на кухонных посиделках. «Вся страна ворует!», — гневался отец, мать поддакивала: «Когда же это прекратиться?», — оба родителя невероятно гордые честью состоять советскими инженерами, регулярно клеймили торговых работников, общепитовцев и пролетариев, по мнению отца, тянувших с завода все, что в доме может пригодиться.

— Ну, не знаю. Воровать плохо, лучше купить, — отвечаю.

— Ты что! Знаешь, сколько их там сгниет? От нас большого убытка колхозу не будет. Мы каждый год на бахчу ходим, арбузами объедаемся. — Аргументы, конечно, еще те, но крыть было нечем. Пошел я с Андрейкой.

Перед полем наша команда, а собрались вместе на дело двенадцать человек от семи до четырнадцати лет, задержалась у глубокого оврага. Все искали подходящее место, что бы перейти.

Так вот когда сторожевые псы, оглашая округу лаем, погнали нас с бахчи, я с двумя арбузами подмышками, со страху перепрыгнул этот овраг!

Столь яркое воспоминание о погоне и бегстве так захватили мое воображение, будто снова я оказался на бахче и бегу от разъяренных псов.

— Бренн, бренн Алатал, — Уэн тормошит плечо. Наверное, незаметно для себя я уснул. Уэн протягивает жирный кусок лопатки, запеченный в глине. Глина обгорела и теперь функционально вполне способна заменить миску. Сочащийся кусок мяса на ней обострил чувство голода.

— Спасибо, — отвечаю, переключаясь внутренне к трапезе.

Вкушаю ароматное мясо и размышляю: наверное, уснул и импозантный мужик мне привиделся. Хотя дело говорил — хуже бездействия в сложившейся ситуации нет.

Наевшись до отвала, мы не спеша, поехали к лагерю. Встречаем Вуделя с десятком дружинников.

— Бренн, славься Бел (Беленус, Бел, в кельтской мифологии бог солнца), ты жив! — Прокричал Вудель, едва увидел меня.

— Что случилось, ты чего так разволновался?

— Смерды Алаша обпились, и домой собрались. Два десятка зачинщиков уже казнены. Другие присмирели, тебя видеть хотят. Прощения ждут.

— Оставь кого-нибудь в помощь Уэну. Хоэль знатного сохатого завалил. — Не хочу уже в лагерь, но надо. — Поехали, что ли?

В лагере на удивление тихо. А в меня будто бес вселился, хочу решить все прямо сейчас. Кричу Вуделю

— Трубите в карниксы! Всех построить! Идем на оппидум!

Сам надел золоченый греческий шлем с конским хвостом на шишаке, доставшийся мне с другими трофеями, накинул поверх кольчуги новый цвета крови плащ. Нацепил на Чудо нагрудник и «рог» на морду. Сияю в лучах заходящего солнца, наверное, сильно. Сам от себя кайфую, чувствую — крут, не меряно и море мне по колено.

Ношусь почти у самых стен Мельпума, за мной Сколан и его всадники. Кричим, свистим. Ну ладно я куражусь, а они с чего? Замечаю, что при этом энтузиазм проявляют не малый.

Пехота построилась в четыре линии, вытянувшись перед западной стеной. Карниксы было замолкли, я приказал трубить не прекращая, что бы весь оппидум всполошился.

Получилось! На стенах народу все больше и больше становится. Подъезжаю к воротам. Стучу копьем в медную обшивку.

— Отпирайте! — Вряд ли меня кто услышал, карниксы воют без перерыва, но створки ворот начали приоткрываться.

Машу Вуделю, мол, хватит трубить. Он ускакал. Выходят из-за ворот старики. Бросают к ногам Чудо головы. — Что это? — Спрашиваю.