Божественный и страшный аромат (ЛП)

Продавец линолеума шагает по тротуарам пригорода, его сапоги в соляных разводах от тающего снега. Продавец линолеума не спал всю ночь, его глазам больно от ярких солнечных бликов на льду. Руки трясутся от кофе, голова гудит. Нервы синюшно-красные — пульсирующая эстафета сигналов. Тысячи картин из ночного разговора распирают Продавца линолеума, он сует руку в карман; в кармане снизу прорезана ножницами дыра. Он ездит кругами на конке и каждый раз выходит на остановке «Фалу» и ныряет под мост; там он смотрит на ивовый куст и снова садится на трамвай с другой стороны дороги. Продавец линолеума прислоняется головой к окну. Иногда он засыпает, но даже тогда воображение продолжает работать, тень принимает всё более вычурные позы, раздвигает ноги перед Продавцом линолеума. Даже во сне желание его не отпускает. Но Продавец линолеума держит свои нервы в узде. За окном трамвая часы бьют два, в школе заканчивается смена. Челюсти Продавца линолеума дрожат, он не спит. Вагон заполняется детьми. Дома, в гараже, выставлены демонстрационные рулоны линолеума. Сейчас он живет здесь. В Ваасе, в Кексхольме. Он гуляет по улицам Ловисы. Продавец линолеума висит, ухватившись за поручень. Ему хочется свернуться в клубок. Какая-то дама странно на него смотрит. Он видел ее раньше. Она ехала с ним в трамвае. И вчера тоже. Так больше нельзя, пора делать выбор. Следующая остановка — «Фалу», Продавец линолеума выходит. Он сворачивает под мост и смотрит на иву своего вожделения. Ему больше не вытерпеть. На ивовых ветвях тают крошечные льдинки, дыхание Продавца линолеума согревает их. Кап-кап. Солнце сверкает в капле воды, а по ту сторону ивового куста проходят видения. Четыре в ряд. Самая маленькая болтает не переставая. Щебечет, щебечет, щебечет. Это самый прекрасный момент в жизни Продавца линолеума. Он хочет их. Потом он покончит с этим. Он убьет себя и избавит мир от Продавца линолеума. Но сначала — они.

От запаха сердечных капель мутит. Йеспер потирает шею, нервно поправляет галстук в вырезе джемпера. Кажется, будто все эти мази для суставов каким-то образом очутились у него на коже. Непонятно, зачем кому-то так цепляться за жизнь. Белые кружевные занавески подвязаны с двух сторон окна, что-то движется по стенам палаты, притворяющейся комнатой Дирека Трентмёллера. Тени ветвей на цветочном узоре обоев. Иногда мимо с шумом проезжает мотокарета, и в свете фар тени оживают и движутся в сумерках. В желтом свете настольной лампы. Слои цветов и древесных ветвей скользят друг по другу. Смерть — это слово так редко звучит в разговорах друзей, что кажется, будто ее и не существует. Все просто исчезают, уходят.

Потом, когда настанет время, Йеспер выйдет в декабрьский холод. Свет кубического дома остался далеко за спиной, лыжные тропы ведут его к краю города. Там расстилаются покрытые снегом невозделанные поля, и Йеспер идет через них туда, где темнеет стена деревьев. Zig-zag drom, еловые лапы гладят его белое пальто. Темный лес, темная зелень глаз. В холодном воздухе, словно бубенцы, звенят голоса девочек, они ждут… под вечными льдами, в остававшейся нетронутой миллионы лет экосистеме; глубоко в Легких Граада, куда не должна ступать нога человека. Йеспер никому об этом не расскажет.

Полки в комнате или, скорее, палате Дирека заставлены всякой дребеденью. На маленькой книжной полочке стоят семейные фото в рамках. Поблескивают стеклом. Йеспер не решается смотреть на эти фотографии. Дочки, племянницы? Эти медсестры когда-нибудь здесь убирают? Над кроватью висит серебристая икона Долорес Деи, а под иконой, сложив на коленях морщинистые руки, сидит Дирек Трентмёллер, укутанный в клетчатый плед. На его шее блестит крошечный серебряный крестик. У изголовья стойка для капельницы.

— Знаете, ребята, моя память… Завтра я вас уже не узнаю. Это лучшее, что со мной случалось. Это благословение — для человека вроде меня. Иногда я просыпаюсь и даже свое имя не могу вспомнить. Не помню, кто я есть. Что уж говорить о таких вещах…

Тереш стоит перед занавесками, заложив руки за спину, и пристально изучает оконные рамы.

— Ну, сейчас вы выглядите довольно неплохо. — Он оборачивается. — Кто показал вам рисунок? Спину Анни-Элин Лунд. Кто это был?

— Господи боже… — господин Трентмёллер трясет головой, его покрытое печёночными пятнами лицо сразу выглядит усталым.— Я больше не помню такого. Я не помню даже того, что хотел бы помнить. Я сына своего не помню. А вы про такие вещи…