Божественный и страшный аромат (ЛП)

На похороны пришли и Хан, и Йеспер. Даже матушка Хана пришла, и весь класс тоже здесь. Теперь все они гораздо старше. Большинства из них Тереш не узнаёт, но вот это, наверное, Сикстен, а это малыш Олле. Фон Ферсен что-то говорит своему подпевале. А вот и Зиги! Самый плохой мальчик в школе, как всегда, в черной кожаной куртке. А у Йеспера единственный белый зонт. Тереш идет между группами скорбящих; все тихонько беседуют, сочувственно похлопывают друг друга по плечам. Когда Тереш проходит мимо, они почтительно кивают ему. И девочки тоже там, под грудами цветов, в мягкой, пушистой земле. Теперь они — черепа, наборы фаланг, позвонков, реберных дуг, изогнутых ключиц, уложенные рядами, как реликвии. Ничего не потеряно, всё на месте, заботливо сохранено. В отчетах всё ясно, как в учебнике, это судебно-медицинский magnum opus, его будут изучать в Академии. Вот россыпь зубов: маленькие молочные зубки Май, жемчужины Анни, злые острые клыки Молин — всё на месте, всё совпадает: каждая пломбочка, скол от падения с велосипеда на коренном зубе Анни. И Шарлоттина улыбка кинозвезды. Так хочется взять себе несколько штук! Просто на память. Как бы они щелкнули в ладони — словно драгоценные четки! Но нельзя. Это было бы непрофессионально.

Приходит врач и ставит капельницу с физраствором. Понедельник. Ночь на вторник. Тереш понемногу приходит в себя; холодно, на поминках всё серое и серебристо-зеленое. Рядом с заиндевевшими кустами аронии — накрытый стол, старомодный резной хрусталь с фруктовыми мотивами. Тишина. Только в кустах что-то шипит, будто радио. Очнувшись, Тереш понимает, что это было. Известие о разрушении Северного перешейка взбудоражило общественность, но у него нет ни малейшего желания в это вникать. Тереш просит Йеспера переключить на радио «Классика». Говорят, радио «Классика» будет передавать музыку мертвых белокожих людей в париках, даже когда всему миру настанет конец. Играет Перуз-Митреси; какая прекрасная музыка — будто шум океана, м-мм… grave. Все танцуют, медленно, и чем больше Тереш думает об этом, тем яснее ему становится, что похорон не будет. Расследование зашло в тупик. К утру вторника он уже готов признать, что они никогда не узнают, что случилось с сестрами Лунд.

Каблуки оставляют вмятины на коврике такси. Девушка закидывает ногу на ногу: ногти покрыты кораллово-красным лаком, туфли от Сержа Ван Дейка перехвачены ремешками телесного цвета. На пересечении ремешков сверкает гроздь драгоценных камней. Можно ли назвать это элегантным? Конечно, если бы это были какие-то безвкусные стразы на обуви из универмага, это было бы совсем не comme il faut! Но эти туфли от Сержа Ван Дейка — те, на которые мы смотрим прямо сейчас — стоят десять тысяч реалов. Одна на пятьсот реалов дороже: за счет ремонта. Один бриллиант укатился в водосток в ревашольской Дельте — что за головокружительная ночь! К тому же, сам Серж Ван Дейк сказал, что следует различать элегантность и снобизм. А поскольку Серж — автор этих туфель… выводы делайте сами. «Керсфалль, 130, пожалуйста. Кажется, это где-то за городом?»

Ступни 37 размера, а что за подъемы! Словно изящные аркады Запада… Подолог из Кексхольмского кружка дал бы им девять с половиной запертых подвалов по десятиподвальной шкале.

Звонит переносной телефон, щелкает, открываясь, крышка. Но мы всё еще смотрим на «Ван Дейки» за десять тысяч, на то, как вспыхивают драгоценные камни, когда нога покачивается в такт играющему в такси Факкенгаффу. Мы не можем на них наглядеться. «Алло! Береника, дорогая! Озонн! Так здорово! Всегда хотела там побывать! Нет, ненадолго. На пару недель».

Дверь такси закрывается. «Спасибо». Тринадцатисантиметровые каблуки цокают по дорожке в сумерках; здесь всегда или сумерки, или темнота, куда делся день? Белые голени сверкают, обрамляя вид на бетонный куб на фоне елей. Внутри куба горит свет. Лишайник на деревьях искрится, лужи покрыты тонким ледком: заморозки, предвестники октябрьских бурь. Туфли встают перед дверью, рядом с ними опускается чемодан. Щебечет дверной звонок. Ноги Йесперовой girlfriend бесконечны. Наш взгляд ползет по ним, и кажется, что до края ее расклешенного пальто никогда не добраться. Под выпуклостью ягодиц мескийский воздушный флот апокалипсиса, черный, как тавот, появляется на горизонте Ревашоля. В столице моды, где-то на уровне коленей Аниты, уже смотрят в небо из-под руки и спрашивают: что это за зловещий черный дым над океаном, будто грозовые тучи?

— Открыто, — кричит Йеспер из-за двери. Девушка входит, и гостиная встречает ее запахом пота. Табачный пот: очень много пота и табака. Йеспер идет к ней навстречу с другого конца комнаты, где сидел на полу под окном. Там, на матрасе, лежит какой-то незнакомый парень, из-под одеяла торчит всклокоченная русая голова. Дизайнер берет у нее чемоданы и знакомит ее с толстым парнем, который сидит рядом с потным парнем. Иммигрант неловко улыбается, протягивая руку; ладонь у него теплая и тоже потная.

— Анита, — представляется девушка.