Божественный Клавдий и его жена Мессалина

– Значит, я теперь бог, да? – повторил я. – Ирод Агриппа всегда говорил, будто я этим кончу, а я утверждал, что он болтает вздор. По-видимому, я не могу исправить ошибку и отменить посвящение храма мне самому, как ты думаешь, Нарцисс?

– Это произведет очень плохое впечатление на жителей провинции, – ответил Нарцисс.

– Ну, сейчас мне это неважно, – сказал я. – Все на свете неважно. Может быть, велим прямо сейчас привести сюда на суд эту несчастную женщину? У меня не осталось никаких мелочных чувств, присущих простым смертным. Я даже могу простить ее.

– Она мертва, – проговорил вполголоса Нарцисс. – Убита по твоему приказанию.

– Налей мне вина, – сказал я. – Я не помню, чтобы я отдавал такой приказ, но сейчас это не имеет значения. Интересно, какое я божество. В детстве старый Афинодор часто объяснял мне, что под Божеством понимают стоики: Бог – это идеально круглый шар, целое, не подверженное воздействию внешних случайностей и событий. Я всегда представлял Бога в виде огромной тыквы. Ха-ха-ха! Если я съем еще кусок этого гуся и выпью еще несколько кубков вина, я тоже превращусь в тыкву. Значит, Мессалина мертва! Красивая женщина, друзья, очень красивая, вы согласны? Но порочная, верно?

– Красивая, но очень порочная, цезарь.

– Отнесите меня кто-нибудь в постель. Дайте уснуть блаженным сном богов. Ведь я теперь блаженный бог, не так ли?

Меня отнесли в спальню, и я проспал без просыпа до полудня. За это время сенат принял послание, поздравляющее меня с благополучной ликвидацией заговора, а также решение изъять имя Мессалины из всех архивных документов и городских надписей и разбить все ее статуи. В полдень я встал и принялся за свою обычную административную работу. Все, кто мне встречались, обходились со мной крайне вежливо, но вид у всех был подавленный, а когда я пошел в суд, никто, впервые за эти годы, не поднимал шума и не пытался запугивать меня. Я в мгновение ока справился с разбором всех тяжб!

На следующий день я принялся разглагольствовать о покорении Германии, и Нарцисс, увидев, что лекарство Ксенофонта произвело слишком сильный эффект – помрачив рассудок, вместо того, чтобы, как предполагал Ксенофонт, постепенно смягчить удар, причиненный смертью Мессалины, – приказал больше мне его не давать. Мало-помалу олимпийское спокойствие покинуло меня, и я снова почувствовал себя жалким смертным. В первое же утро, когда кончилось действие наркотика, я, спустившись к завтраку, спросил:

– Где моя жена? Где госпожа Мессалина?

Мессалина всегда завтракала со мной, если только у нее не «разламывалась голова».

– Она мертва, цезарь, – ответил Эвод. – Ее казнили несколько дней назад по твоему приказу.

– Я не знал, – с трудом проговорил я. – Я хочу сказать, я забыл.

И тут позор, горе и ужас недавних дней всплыли у меня в памяти, и я разрыдался. Заливаясь слезами, я идиотски бормотал о своей милой, бесценной Мессалине, осыпал себя упреками за ее убийство, говорил, что во всем виноват я один, и вообще вел себя, как последний осел. Наконец я взял себя в руки и велел подать портшез.

– Лукулловы сады, – приказал я.

Меня отнесли в Лукулловы сады.

Сидя на садовой скамье под кедром, глядя на зеленую лужайку, за которой уходила вдаль широкая грабовая аллея, поросшая травой, в одиночестве, так как вокруг не было никого, кроме моих германских телохранителей, стоявших на страже в кустарнике, я взял перо и длинный лист бумаги и принялся составлять подробный перечень того, что было мной сделано и что следует делать теперь. Этот документ сейчас при мне, и я перепишу его сюда в том самом виде, в каком он был написан. Утверждения мои, по какой-то непонятной мне причине, распались на связанные между собой трехстишия, вроде «терцин» британских друидов (их традиционный размер для стихов моралистического или дидактического характера).

Я люблю свободу, а не тиранию.

Я римский патриот.

Римлянин от природы республиканец.

Как ни странно, я император.

То есть, на мне обязанности монарха.

Уж в трех поколеньях республики нет.

Республику растерзали гражданские войны.

Август ввел монархическое правленье.

Так сказать, вынужденная мера.

Августу было никак не отречься.

В душе я проклинал его лицемерье,

Оставаясь убежденным республиканцем.

Императором стал Тиберий. Против воли?

Боялся, что власть перехватят враги?

Может быть, Ливия, мать, настояла?

Тиберий отправил меня в отставку.

Я считал его кровожадным лицемером,

Оставаясь убежденным республиканцем.

Ни с того ни с сего Калигула назначил меня консулом.

А я жаждал вернуться к своим книгам.

Калигула вздумал править, как восточный сатрап.

Я римский патриот.

Мне бы следовало убить его.

А я спасал шкуру, строя из себя дурачка.

Наверное, Кассий Херея тоже был римский патриот

Он нарушил присягу, убил Калигулу.

По крайней мере пытался восстановить республику.

Но республику не восстановили.

Напротив, провозгласили нового императора.

Этот император – я, Тиберий Клавдий.

Откажись я – меня бы убили.

Откажись я – была бы гражданская война.

Так сказать, вынужденная мера.

Я казнил Кассия Херею.

И мне тоже было никак не отречься.

Я стал вторым Августом.