Божество

Конспектируя подробно «Коммунистический манифест», энгельсовскую «О происхождении семьи и т. п.» и некоторые статьи Ленина и почитывая на переменках или прогуливая уроки старый зелёный учебник основ марксистской философии, я чувствовал, как совершенствую свои методы познания и рассуждения. Иногда, очень редко и сопровождаемые мифами о запретном, в руки попадали брошюрки-раскладушки свидетелей Иеговы и распечатки диких интегралистов. Первые подкупали логикой, пусть и отталкивающейся от странных посылок, и картинками дивного качества. Вторые поражали безумием и безапелляционностью заявлений. Им, казалось, было так здорово в их тёмном бреду, что самому хотелось туда погрузиться и испытать этот кайф. Правда, осознание того, что погружение это ни на секунду не станет честным, верой, а будет лишь очередным нырком в роль, пусть и глубоким, останавливало. Марксистский метод, хотя и основывался также на аксиомах, выглядел убедительней и практичней, и если марксизм с точки зрения веры был либо порождением сатаны, либо одним из видов поиска Бога, то сатана и Бог с точки зрения марксизма были лишь порождениями незрелого человеческого сознания и таким образом сильно проигрывали марксизму по крутости. Понятно, что с точки зрения самих себя марксизм и религия выглядели прекрасно, но мы же знаем, что самооценка субъективна и тяготеет к неоправданному завышению. Марксизм цвёл, как жасмин, но напрягал одной несуразностью, объявляя вопрос первичности материи или духовного основным. Мне было странно, как стройная и логичная методология может так серьёзно зацикливаться на такой несущественной фишке, как противопоставление двух абстракций, не имеющих убедительных определений. Любовь Ленина к фотографированию забавляла — не более. Тут я стал взрослым, и в привычной пустоте мира никого не стало взрослее меня. Я окинул мысленным взглядом это непочатое поле детства и начал выводить линии буквы «А», произнося одновременно её ничем, казалось бы, неоправданное фонетическое соответствие. Откройте ваши тетрадки.

Какие дела занесли меня в район этой школы, не имеет значения, но начался дождь. Я зашёл под нависавший над школьным крыльцом козырёк и закурил сигарету. Через пару минут я болтал о чём-то незначимом с курившими там же местными старшеклассниками. Разговор был бессодержателен, но приятен, как бывает приятен несильный ветер или проходящий мимо котёнок. Я докурил, достал из кармана красную вязаную шапку-«петушок», надел её на голову и был сбит с ног ударом в челюсть справа. Несколько ног стали пинать мои бока с двух сторон. Выглядело это неумело и глупо. Расстраивала неизбежная теперь чистка плаща. «Меня бьют из-за шапки», — подумал я, лёжа. Беспонтовые подростковые «движения» фурапетов (жлобско-патриотическое) и хипсов (модно-прозападное) отличались друг от друга внешне головными уборами. Хипсы носили шапочки-петушки, за что фурапеты, носившие кавказские кепи-«аэродромы», их часто били, а иногда даже насиловали и подрезали. Как в любой гражданской войне, оставаться нейтральным было непросто. Меня били неправильно. Шесть человек давно уже могли бы вывести меня из строя настолько, чтобы я не мог, по меньшей мере, чувствовать себя сторонним наблюдателем действия и рассуждать. Минут через десять мои неожиданные враги утомились и потеряли ко мне интерес. Я поднялся и, прихрамывая, вошёл в здание школы. «Вероятно, писательством воздействовать на таких будет невозможно, — подумал я, — Книжек они, скорее всего, не читают, а таким им жить нельзя». Войдя в первый попавшийся классный кабинет, я поставил на парту стул, залез на него и вынул из потолочного светильника длинную лампу дневного света. Какие-то маленькие дети спросили у меня что-то про ремонт, я кивнул.

Оказавшись вновь на крыльце, я свистнул. Они обернулись. Я выбрал того, который сбил меня с ног ударом кулака в челюсть. Рушась, лампа сложилась в сторону его лба со странным грохотом. Тонкие мелкие осколки осыпались вниз, некоторые остались у него на плечах. Он был весь белый. Одежда покрылась высыпавшимся из лампы порошком. На побледневшем лице выделялись две маленькие красные точки на лбу — следы электродов.

— Наверное, пойду я после школы в педагогический институт, — сказал я вслух, достал сигареты, опять закурил и поплёлся, хромая уже сильнее, в сторону дома. Всё тело потихоньку начинало болеть.