Божьи безумцы

Мой крестный, старейший в семье, сидел на одном конце стола, на другом — Дезельган, отец Финетты, по правую его руку — сын Авель, затем старшая дочь Катрин, затем его жена, которой он приказал сесть в такой вечер за стол и поужинать вместе со всеми; напротив них сидели я, Финетта и моя мать; сотрапезники сидели далеко друг от друга, — ведь стол был большой, сделай в иные времена.

Катрин принесла круглый каравай хлеба, а мать ее — старую семейную Библию, достав книгу из тайника, где ее прячут в доме. Старик Поплатятся раскрывает Библию, не листая, и читает с закрытыми глазами: «Слышен вопль от Оронаима, опустошение и разрушение великое. Сокрушен Моав; вопль подняли дети его. На восхождении в Лухит плач за плачем поднимается… Бегите, спасайте жизнь свою и будьте подобны обнаженному дереву в пустыне… И придет опустошитель на всякий город, и город не уцелеет; и погибнет долина, и опустеет равнина, как сказал господь. Проклят, кто дело господне делает небрежно, и проклят, кто удерживает меч его от крови!»

Чтец остановился. Дольше обычного длилось молчание, чтобы каждый в отдельности побеседовал с господом. Затем старец закрыл Библию, сделал ножом крест на каравае хлеба и сел на свое место.

Великолепный окорок, который обычно прячут вместе с Библией, приберегая его на черный день, вино, закупоренное в бутылки в день рожденья Авеля, Катрин и Финетты, — заветное вино, которое надлежало хранить до дня их кончины, — и даже сахар, драгоценное целебное средство при тяжелых болезнях, — Дезельган все потребовал подать на стол за последней трапезой, — десять лет лишений ради единственного вечернего пиршества; но вся эта роскошь вызывала лишь горькие воспоминания о прежних празднествах. И поэтому после трапезы женщины не спешили убрать со стола и уйти, чтобы мужчины потолковали на свободе.

Долгая стояла тишина, слышно было лишь, как шипят и потрескивают поленья в разгоревшемся пламени, и каждый молча следил за этими звуками, пока не раздался голос моего крестного.

— Луи! Надо решиться. Такова уж господня воля.

— Господня воля? Не может того быть! — возразил отец Финетты и, положив руки на стол, тяжело налег на него, будто хотел вдавить его в пол.

Его жена и моя мать зарыдали, а старик Поплатятся и Дезельган глядели в глаза друг другу; крестный словно говорил взглядом: «Да, да, надо», а Дезельган мотал головой: «Нет, нет!» И вдруг он изо всей силы стукнул кулаком по старой дубовой столешнице, так что обе матери вздрогнули и затихли.

— Нет! Не может господь мне сказать: «Тело твое скоро погибнет, так расстанься с ним». Господь не требует от несчастного своего творения непосильных дел.

Как странно было слышать: в тот вечер в Борьесе мужчины не говорили на родном своем наречии. Но, как всегда, отец Финетты вышел за дверь поразмять ноги перед сном, убрать на место топор или мотыгу, кликнуть собаку лишь для того, чтобы услышать, как она залает в ответ, подышать, как обычно, ночной прохладой. Но вот он вернулся и подошел к столу, а там все сидели безмолвно и ждали его.

— Ты что ж, Луи, думаешь, они тебя убьют здесь, в твоем доме? Нет, сынок, не такие они порядочные! Они тебя угонят в испанские тюрьмы или ради поживы продадут тебя в невольники дикарям на острова.

Отец повернулся к сыну своему Авелю и, сурово глядя на него, сказал:

— Ты мужчина и старший среди детей моих, ты уже вошел в возраст и можешь собственным умом жить. Скажи, что думаешь, хоть раз скажи!

Авель сидел, молча опустив голову, глядел на свои руки и так крепко прижимал друг к другу ладони, что кончики длинных его пальцев загибались назад. Дезельган перевел взгляд на Катрин и, сразу выпрямившись, застыл в безмолвной скорби; затем, выждав некоторое время, посмотрел на жену, и та вдруг разразилась горькими рыданиями вместе с матерью моей. Дезельган ворчал: «У старых баб глаза на мокром месте», — и, стукнув по столу, оборвал их рыдания. Крестный передал мне Библию и попросил прочесть вслух о бегстве Лота и об исходе из Египта. «Кто у тебя есть еще здесь? Зять ли* сыновья ли твои, дочери ли твои, кто бы ни был у тебя в городе, всех выведи из сего места. Ибо мы истребим сие место… Встань, возьми жену твою и двух дочерей твоих, которые у тебя, чтобы не погибнуть тебе… Спасай душу свою; не оглядывайся назад и нигде не останавливайся в окрестности сей; спасайся на гору, чтобы тебе не погибнуть!»

Дезельган поднялся на чердак дома своего и, принеся высокую колыбель, бережно поставил ее между печью для хлеба и очагом.

— Вот отсюда и досюда сделал я первые свои шаги, и мой отец также, и мой дед, и прадед мой, как о том помнят люди…

И посмотрев на Финетту, он вновь обратил взгляд на колыбель, стоявшую между печью и очагом.

— Вот здесь у нас вступают в жизнь!

Моя любимая сидела не шелохнувшись, но две слезинки выкатились у нее из глаз и заблестели на щеках.

Дезельган встал из-за стола и велел всем ложиться спать, тогда и мы встали, но не все: Авель и старшая дочь Катрин как будто не в силах были подняться, так давил на них взгляд отца.