Божьи яды и чертовы снадобья

— Ты сама знаешь, Мундинья, — убеждал Бартоломеу. — Микробов дезинфекция убивает, а духам хоть бы что…

Тем не менее приказ супруга не был выполнен беспрекословно, а, напротив, подвергся обсуждению. Порешили на том, что жена механика будет стирать белье, не стелившееся в изоляторе для малохоликов.

— Посмотрите на мои руки, доктор Сидоню. Вы тоже считаете, что руки у меня больные?

Врач смотрит на женщину, мысленно сравнивая ее с дочерью, Деолиндой. Дона Мунда — мулатка. В округе не слышали ни об одной другой мулатке, которая вышла бы замуж за негра. С ее стороны это был смелый шаг. Пришлось порвать с семьей, обвинившей ее в том, что она «портит породу». Бартоломеу Одиноку тоже вынужден был порвать со своими. Привести мулатку в семью — дерзкий поступок, более того: предательство. «Но она почти негритянка», — убеждал он. «Мулаты считают себя черными, только когда им это выгодно», — ответили ему.

В тот день, когда Бартоломеу Одиноку, в лучшем костюме лучшего друга, явился к родителям невесты, он торжественно заявил:

— Я не негр.

— А кто же ты тогда?

— Я мулат крайней степени мулатства.

Несмотря ни на что хваленая порода вопреки предсказаниям не «испортилась». Деолинда родилась светленькой, кожа у нее была еще светлее, чем у матери, ну а кожа в потаенных местах — и говорить нечего.

— Да, она действительно везде очень светленькая, — подтверждает Сидониу.

— А вы откуда знаете?

— Я врач, не забывайте, дона Мунда, — отвечает он, не моргнув глазом.

Но от греха подальше быстро переводит разговор на другую тему:

— Кстати, мне показалось, что наш Бартоломеу сегодня выглядит веселее и бодрее.

— Этот, — так она называет мужа, — этот все еще глазеет, как дурак, в окно на девушек…

В глубине души ей жаль его. Уже несколько лет у него слюнки текут, стоит ему увидеть на улице смазливую девчонку. Но появись в один прекрасный день в дверях пышная красотка, он бы остолбенел и не двинулся с места.

— Слюнявый пес не кусается.

Поражение, которое она ему предрекает, имеет для нее вкус победы. Чутье подсказывает доктору, что своими пророчествами она утоляет давно лелеемую жажду мести.

Сидониу ставит в угол зонтик и идет за хозяйкой на кухню. Предмет, обычный для него, в этой обстановке выглядит странно. Здесь никто не ходит в дождь под зонтиком. Просто пережидают дождь. Поселок Мгла знает только зонтики от солнца. В ясные дни можно прятаться от гнева царственного светила. Вот в пасмурные утра не стоит дожидаться, когда рассеется туман. Мгла, морось, вредоносная роса, давшая поселку имя, это пепел облаков. А облака здесь такие горючие, как нигде в мире.

— Правда, что ваш муж семь раз уходил из дома?

— Я не считаю, сколько раз он уходил, считаю, сколько раз возвращался…

— Так вернее.

— Говорю вам, доктор: я в выигрыше. Потому что возвращался он чаще, чем уходил.

— Однако странная бывает арифметика…

— Хотите верьте, хотите нет, я получала мужа назад с лихвой.

Она сыплет рис в решето. Перебирает рисинки так медленно, будто ласкает каждую. Грохочет гром, и вмиг смолкают стрекозы. Тишина на секунду становится шире саванны. Но проходит мгновение, и снова вступает пронзительный насекомий оркестр.

— Извините за неуместное любопытство, но я спрашиваю исключительно из профессиональных соображений. Во время этих семи побегов не подхватил ли он каких-нибудь болезней?

— Он бежал уже больным. Побег — это и есть его болезнь.

— Но с теми другими женщинами…

— С другими женщинами? Кто вам сказал, что были другие женщины?

— Так он не уходил из дома?

— Уходил, но не поэтому. Не все же в мире происходит из-за женщин, в конце-то концов…

— Извините, дона Мунда, мне не следует вмешиваться в вашу личную жизнь. Но я врач и должен знать, какие заболевания перенес мой пациент. В том числе, как ни прискорбно, и венерические.

— Мой муж всегда был мне верен. Он спал с другими, но мне не изменял никогда.

— Простите, не понимаю.

— Когда он изменял мне, я изменяла вместе с ним.

— Все равно не понимаю.

Вот какую стратегию изобрела она, чтобы направлять в нужное русло мужнино стремление налево. Ночью, пока он спал, она нашептывала ему на ухо непристойности, изменив голос, притворяясь другими женщинами. И подбивала его на что-нибудь остренькое, на игры, от которых щекотало нервы и мороз пробегал по коже. Она навевала ему сны, где он видел себя с самыми разнообразными любовницами. И так, во сне, удовлетворялся по самое немогу. Наяву муж принадлежал только ей.

— Он изменял мне. Но женщин, с которыми он изменял, никогда не было на свете.

— Теперь понятно.

— Всеми его шлюхами была я.

— Снимаю шляпу перед вашей изобретательностью, дона Мунда.

Слабая улыбка на ее лице — как редкие скромные цветочки в траве. Ни гордости, ни тщеславия.

— Сколько ж я с ним блядовала, доктор, — повторяет она. Но это не жалоба. Простая констатация. И под конец вздыхает: — В постели у женщины два счастливых мгновения: первое, когда мужчина на нее взгромождается, второе — когда мужчина наконец слезает с нее.

Она потряхивает рис в сите, чтобы выбрать мусор. Потом, преодолев себя, признается: