Божьи люди. Мои духовные встречи

Василий Дмитриевич решил принять монашество. Он не любил много рассказывать о себе. И поэтому я догадываюсь сам. Никакой драмы у него, конечно, не могло и быть. И вообще он без особенной ломки решился на это; вся предыдущая его жизнь привела к этому: религиозность смолоду, чистота целомудрия, чтение святых отцов, особенно влияние на него аскетов и русских подвижников — епископов Игнатия и Феофана, даже самая внешность его — худой, бледный, — все это располагало к «постническому житию»... Иначе и быть не могло бы с ним! И так естественно решился он на монашество.

Перед постригом он пришел за разрешением к митрополиту Антонию (Вадковскому)[248]. Тот, между прочим, задал ему вопрос:

— Какое имя хотели бы вы получить при постриге?

Известно, что монахам обычно меняют имена, в знак новой жизни; нередко дают имя, начинающееся с той же начальной буквы, но в нашей академии этого обычая не придерживались.

Василий Дмитриевич ответил митрополиту:

— Я желал бы начать монашество с отречения от своей воли.

— Хорошо! — улыбнулся ему митрополит Антоний. — Так вот вам первое послушание: скажите, какое имя вы хотели бы получить?

Пойманный, Василий Дмитриевич сказал:

— Если можно, мне хотелось бы назваться Феофаном, в честь епископа Феофана Затворника.

А епископ Феофан умер четыре года тому назад. Это имя и дано было новопостригаемому.

После (или еще до) пострига Быстрову отвели комнату наверху около церкви. И, говорит предание, отец Феофан не просил сам натопить ее, и иногда приходилось ему там и мерзнуть. Но несомненно, он проводил в своей жизни строгий пост и ограничение в пище — как поступали обычно монахи.

Рассказывали про него, что пришла поздравить его мать, тогда она была уже вдовой. Он принял ее. Потом заходила и сестра — девица, но ее не принял.

Когда я об этом рассказывал после одной старице — деве, она в умилении сказала:

— Господи! Какие еще подвижники есть на земле!

Одна матушка, жена священника, прислала отцу Феофану вышитый пояс на подрясник, а он бросил его в пылающую печь.

Так началась иноческая жизнь его. К сожалению, он сам очень мало рассказывал о себе вообще. А между тем, его внутренняя жизнь была без сомнения необычайна.

Профессура продолжалась. Я лично видел его лекции по библейской истории, написанные мелким его почерком. Кстати, здесь уместно уж упомянуть и о его почерке: чистый, с довольно большими пропусками между словами и даже буквами, что, по графологии, означает контроль над собой, а мелкость почерка — скромность.

Вёл он за собой и дневник. Мне пришлось заглянуть в него. Я уже забыл: то было давно, лет 48 назад. Запомнилось одно замечание его за собой, когда он был еще студентом. Ему на великой ектении хотелось делать на себе крестное знамение после всякого прошения. Но это обращало бы внимание товарищей-студентов, которые крестились редко. А с другой стороны, креститься когда попало, могло повести к расстройству. И Быстров решил креститься через два прошения.

Лекции по библейской истории он читал в бытность мою студентом. Мне запомнилось, что о творении мира он выражался, что оно так же непостижимо, как и происхождение его из «ничего»; в обоих случаях получается «крест для разума», или — по латыни — «crux ad ratio».

Ворочусь опять к биографии его.

«В 1901 году возведен в сан архимандрита и определен и. д. инспектора академии». А в 1903 году я поступил студентом Санкт-Петербургской академии. И как-то скоро сблизился с архимандритом инспектором. И теперь я вспоминаю кое-что из жизни его.

Ежедневные посещения богослужений. Стояние в алтаре за шкафом, чтобы не видели его (направо). Постоянное присутствие на обедах и ужинах в студенческой столовой, и его хождение вместе с дежурным субинспектором, и всегда они о чем-то говорили: он с улыбкой и покручивая свои черные, очень длинные, волнистые волоса, а субинспектор, — склонивши почтительно к нему голову направо, — слушал его тихую речь.

После ужина мы, желающие, шли в церковь на вечерние молитвы. Иногда он, в полутьме, говорил нам речи — проповеди. Они всегда были глубоки богословски и мистичны по содержанию. Из них мне запомнилась одна проповедь на тему о голубице, имеющей серебряные крылья с позолоченными верхушками. Но сейчас уже не помню больше. Однако из самого этого заглавия видно, что его интересовали нешаблонные темы. Студенты — правда, не многие, — слушали со вниманием его тихие речи. Голос его был тихий, но слух — отличный, хотя он обычно не пел!

Впрочем, иногда пел — по ночам: спал и довольно громко пел «Верую», а то — и всю литургию. Странно было слышать спящего человека и поющего! Но отсюда было очевидно, что его занимала молитва и служба! Здесь была его сокровенная жизнь!

Пойдем дальше по биографии.

«В 1905 году архимандрит Феофан был удостоен степени магистра богословия за сочинение под заглавием: “Тетраграмма, или ветхозаветное Божественное имя Иегова”[249]». Для этой работы он уже читал книги на одиннадцати языках!

Диссертация была не обширная, страниц 150-200, но глубокая. Сейчас, вероятно, эта книга — уникальная, — если и осталась еще где-нибудь.