Божьи люди. Мои духовные встречи

Так в опасностях, злостраданиях проводил Л. В. свою земную жизнь. Окончил он ее мученически. Выслали его в Казахстан и требовали отречения от Христа. Конечно, он отверг это. А в 1937 году его расстреляли.

Еще — заметка. Однажды Н. Н. была свидетельницей молитвы его в храме. Л. В. стоял неподвижно, как бы застывши, не крестясь и не делая поклонов, а только устремив пламенный взор на местный образ Спасителя в иконостасе... Он весь горел, находясь в молитве — ничего не видя и не слыша.

«Вот так молятся рабы Бога Живого», — подумала она.

Пустынница Мария

Мария Егоровна Мелези была замужем за итальянцем Мелези Иваном Антоновичем. Он был глубоко верующим и добрейшей души человеком. А Мария Егоровна была простая и бесхитростная; некрасивая, с грубоватым, покрытым прыщами и обезображенным оспой лицом.

Она была глубоко привязана к своему мужу. И когда он неожиданно умер, она совершенно растерялась. «Ивана Антоновича нет! — твердила она всем. — Ивана Антоновича нет! Что же мне делать?»

Сильно затосковала она. Родственники, желая утешить ее, предложили (перейти) к ним на житье. Она послушалась. Продавши свой домик, Марья Егоровна перевезла к ним имущество, а потом и отдала им его; понемногу перешли к ним и деньги. Постоянными слезами и вздохами: «Ах, Иван Антонович! Ах, Иван Антонович!» — она утомляла и раздражала своих родственников, и они стали ею тяготиться, потом начали упрекать ее, грубо обращаться, оскорблять. Из комнаты перевели ее на кухню, а затем — в маленький холодный коридорчик. Но и там она мешала им; хотя она переносила все это безропотно.

Однажды она услышала о Прасковье Фоминичне (см. рассказ «Схимонахиня Серафима») и как-то пришла к ней. Очень ей понравилось у нее: тишина, никто не ругает, тепло. И скоро она, с согласия Прасковьи Фоминичны, перешла к ней жить совсем, как бы на положение домработницы, или точнее, приживалки.

Однажды П. Ф. сказала ей:

— Марья Егоровна! Сходи-ка ты в Инкерманский монастырь!

— Что вы, что вы, Прасковья Фоминична! Да я никогда там не была и дороги-то не знаю.

— А ты иди по рельсам, все по рельсам, и спрашивай, где Инкерманский монастырь? Тебе и укажут. Дойдешь до мостика, перейди его и иди по дороге.

— Да как же так, Прасковья Фоминична? Я боюсь.

— Иди, иди, не бойся.

Нечего делать, надо идти, раз П. Ф. велит. Пошла. Прошла неделя, другая. На третьей неделе вернулась М. Е., да такая веселая:

— Ах, как хорошо там! Все — такие добрые, хорошие. Так меня кормили, так кормили! Марья Егоровна да Марья Егоровна! Все мне так рады. Один батюшка, старенький такой, даже в ноги мне поклонился: благодарил! А я им подштанники, носки, рубашки починяла. Так уж рады мне были они! Так кормили — и хлебом, и борщом. Поживи у нас да поживи! Так хорошо, так хорошо!

Прошло несколько времени. П. Ф. опять говорит:

— Марья Егоровна! Сходи-ка ты в Херсонес. Там поговеешь, поживешь.

— Что вы, что вы, Прасковья Фоминична! Я никогда там не бывала и дороги не знаю.

— Спросишь, тебе люди и укажут.

— Да я боюсь.

— Иди, не бойся.

Пошла. Вернулась недели через три веселая:

— Ах, как хорошо! Как мне были рады! Один батюшка говорит: «Поживи», другой: «Поживи». Да кормят все меня. А я ем да ем. Одному — подштанники, другому рубаху починила, другому носки заштопала. Поговела у них. Так хорошо! Так хорошо!

Спустя некоторое время П. Ф. отправила ее в Георгиевский монастырь, затем — в Бахчисарай, в Козьмодемьяновский монастырь[336] и, наконец, пешком же, — в Киев...

Прошло много времени. В пасхальную ночь вошла высокая монахиня с палкой в руке и с огромным мешком на спине, а к поясу был привязан чайник. И вся она — высокая, как гора. Е. С., прислуживавшая Прасковье Фоминичне, взглянув на нее, вскрикнула:

— Марья Егоровна! Христос воскресе! Откуда вы?

Лицо М. Е., прежде грубое и некрасивое, теперь было просветленное, очень приятное, бледное, худощавое.

— Воистину воскресе! — ласково ответила М. Е. — Воистину воскресе, голубка, милая!

— Марья Егоровна! Из церкви, пожалуйста, пойдемте ко мне!

— Нет, голубка. Я пойду сначала к своей наставнице, которая указала мне путь спасения.

И слезы потоками полились из глаз М. Е-ны. Е. С. обомлела: Марья Егоровна, прежняя тупица, простодушная, ничего не соображавшая, теперь говорила такие слова и — с таким чувством... Совсем другое создание! В Киеве она познакомилась со старцами духовной жизни. Они открыли ей глаза на ее наставницу, П. Ф-ну, и одобрили путь странничества. Там же она приняла монашество и, по благословению старцев, исходила всю Россию — до Москвы, поклоняясь святым местам.

Прошло еще несколько лет. Прасковьи Фоминичны уже не было в живых. Е. С., келейница ее, с некоторыми другими благочестивыми женщинами поехала на Новый Афон[337]. Оттуда, по совету братии, проехали на лошадях в Сухум, в Драндский мужской монастырь[338]. Монах, обслуживающий в гостинице приезжих, узнав, что они из Севастополя, сказал им: