Божьи воины

– Мы из Каменца! – крикнул из-под монашеского капюшона Жехорс. – Цистерцианцы. Лесами сбежали от резни. Монастырь горит! Отопри ворота, добрый человек!

– Еще чего! Как же! Запрещено! Понимаешь, монах? Нельзя!

– Ну впустите же, Бога ради, – умоляюще закричал Рейневан, – братья во Христе! Кацеры нам на пятки наступают! Не бросайте нас на погибель! Не берите нашу кровь на свою совесть! Отворите!

– А я знаю, кто вы? Может, гуситы переодетые?

– Мы орденские, добрые и порядочные христиане! Каменецкие цистерциане! Не видите ряс? Отворите. Бога ради!

Рядом с командиром стражи появился монах, судя по рясе, божогробовец.

– Если вы действительно цистерцианцы из Каменца, – крикнул он, – то как зовут вашего аббата?

– Николай Каппитц!

– Что поете на laudes в воскресенье и праздники? Рейневан и Бисклаврет переглянулись с глупыми минами. Ситуацию спас Шарлей.

– Кантик Трех Отроков, – уверенно сказал он. – То есть Benedicite Dominum.

– Пропойте.

– Что?

– Петь! – рявкнул часовой. – И погромче! Иначе мы вас, курва, болтами нашпигуем!

– Benedicite, omnia opera Domini, Dominol – фальшиво забубнил демерит, снова спасая ситуацию. – Laudate et superexaltate eum in saecula! Benedicite, caeli, Domino, benedicite, angeli Domini…[243]

– Это и верно монахи, – убежденно сказал божогробовец. – Надо их впустить. Открывайте затворы! Быстро, быстро!

А это, оказалось, было предательство, это не были никакие не монахи, а еретики, qui se Orphanus apellaverunt, переодетые в рясы, сорванные с цистерцианцев, когда iп feria III pasce па monasterium Cisterciense de Kamenz напали, который monasterium eodem die efractum et concrematum est. Не Божьи овечки это были, а волки lupi in vestimento ovium, те самые пресловутые предатели, которые сами себя именовали Фогельзангом, предатели. Иуды, мерзавцы без совести и веры. Ворвались сукины дети через по-глупому раскрытые ворота, ударили на стражу, за ними толпой другие Orphani, до того скрывавшиеся на телеге под полотнищем, как ахейцы в коне деревянном. Перебили стражу, ворота настежь, и уже повалили еретические equites гуртом, за конными – пехота бегом, через два пачежа было в городе кацеров с полдюжины сотен, а новые все прибывали. И учинилась тревога страшенная…

Когда они бежали вдоль Новоградского вала, по улице Новой, никто не осмелился преградить им дороги. Было их едва двадцать, но шума и гама они делали за сотню. Гуситы ревели, галдели, стучали деревянными колотушками. Бисклаврет и Жехорс трубили в латунные трубы, Шарлей дубасил по жестяному бубну. Напуганные и ошеломленные оглушительным гвалтом жители Франкенштайна расступались перед ними, убегали в сторону рынка. Только один раз из окна пивоварни их обстреляли из арбалетов и самопалов, но совершенно беспорядочно. Они даже не сбавили скорости и не перестали шуметь. С юга, со стороны взятых раньше Клодзкских ворот, а вскоре и с запада, нарастал крик и пальба, сироты, видимо, уже штурмовали замок и церковь Святой Анны.

Они бежали. На Нижнебанной их обстреляли снова. На этот раз эффективней, два тела остались лежать в грязи канав. Беспорядочным арбалетным залпом их также встретила состоящая из полутора десятков человек охрана Зембицких ворот, однако у стрелков тряслись руки, и неудивительно: они уже видели поднимающийся над крышами черный дым, слышали крики убиваемых.

Они ударили по стражникам сразу, яростно, походило на то, что сироты хотели отыграться на них за свой смертоубийственный бег.

Моментально упали тела, кровь обагрила брусчатку подворотни. Рейневан не принимал участия в бое. Вместе с Беренгаром Таулером и Самсоном они подбежали к воротам, принялись сбрасывать ригли. Шарлей защищал им спины. Стражника, который на них напал, посек быстрыми ударами фальшьона.

Засовы и брусья упали со звоном, получившие удар сзади крылья ворот распахнулись, грохоча копытами, в ворота ворвались конники, за ними с ревом сыпанула пехота. Мостовая загудела от подков, сироты рекой влились в город, прямо в улицу Зембицкую.