Божьи воины

– Планы не изменились? – уточнила Эленча, вовсе не плохо, как оказалось, пользовавшаяся седлом. – Едем туда, куда и должны?

– Да, именно туда.

– Держитесь хорошо?

– Держимся.

– Тогда в путь. Оставим Вроцлавский тракт и поедем на запад. Быстрее! Надо, пока светло, уехать насколько удастся.

– Эленча.

– Слушаю.

– Благодарю тебя.

– Не благодари.

Майская ночь пахла черемухой.

Сказав, что они держатся, Рейневан солгал Эленче Штетенкрон. По правде говоря, их – его и Самсона – держали в седлах исключительно ременные упряжи. И страх перед Грелленортом.

Ночная дорога была настоящей дорогой на Голгофу. Истинным благом было то, что Рейневан мало что о ней помнил и ассоциировал, его снова начала трясти лихорадка, что в значительной степени лишило его связи с окружающим миром.

С Самсоном было не лучше, гигант стонал, ежился и горбился в седле, словно пьяный покачиваясь над гривой коня. Эленча завела своего коня между ними, поддерживала обоих. – Эленча?

– Слушаю.

– Три года тому назад, в Счиборовой Порембе… Как тебе удалось уцелеть?

– Не хочу об этом говорить.

– Дорота говорила, что позже, в декабре, ты пережила резню в Барде…

– Об этом я тоже говорить не хочу.

– Прости,

– Мне нечего тебе прощать. Держись в седле, пожалуйста. Выпрямись… Не наклоняйся так. Боже, когда же наконец кончится эта ночь…

– Эленча…

– Твой друг ужасно тяжелый.

– Не знаю… как тебя отблагодарить…

– Знаю, что не знаешь.

– Что с тобой?

– У меня немеют руки… Выпрямись, пожалуйста. И двигайся вперед.

Они двигались.

Светало.

– Рейнмар?

– Самсон? Я думал, что…

– Я в сознании. В общем-то. Где мы? Далеко еще?

– Не знаю.

– Близко, – бросила Эленча. – Монастырь близко. Я слышу колокол… Утренняя молитва… Мы приехали…

Голос и слова девушки прибавили им сил, эйфория превозмогла усталость и температуру. Отделяющее их от цели расстояние они преодолели быстро, даже не заметив. Выбирающийся из липкой и лохматой серости мир сделался совершенно нереальным, призрачным, иллюзорным, непонятным, все, что происходило вокруг, происходило как во сне. Словно из сна были носящиеся в воздухе козодои, словно из сна был монастырь, как из сна была монастырская калитка, скрежещущая петлями. Из тумана, как из сна, появилась монахиня-привратница в серой рясе из грубой фризской шерсти. Словно из иного мира прозвучал ее окрик… И колокол. Утренняя молитва, колотилось в голове Рейневана, laudes malutine… А где пение? Почему монашенки не поют? Ах, да, это же Белая Церковь, орден кларисок, клариски часовые молитвы не распевают, а просто читают их… Ютта… Ютта? Ютта!

– Рейневан!

– Ютта…

– Что с тобой? В чем дело? Ты ранен? Матерь Божия! Снимите его с седла… Рейневан!

– Ютта… Я…

– Помогите… Поднимите его… Ах! Что с тобой?

– Рука… Ютта… Уже все… Я могу стоять… Только ноги у меня ослабли… Позаботьтесь о Самсоне…

– Мы обоих забираем в инфирмерию.[281] Сейчас, немедленно. Сестра, помогите…

– Подожди.

Эленча фон Штетенкрон не слезла, ожидала в седле, отвернув голову. Взглянула на него только тогда, когда он произнес ее имя.

– Ты говорила, что тебе есть куда ехать. Но, может останешься?

– Нет. Еду сразу.

– Куда? Если я захочу тебя найти…

– Сомневаюсь, чтобы тебе захотелось.

– И все же?

– Скалка под Вроцлавом… – сказала она медленно и как бы с трудом. – Владения и табун госпожи Дзержки де Вирсинг.

– У Дзержки? – Он не скрыл изумления. – Ты – у Дзержки?

– Прощай, Рейнмар из Белявы. – Она развернула коня. – Позаботься о себе. А я… Я постараюсь забыть, – сказала она тихо, будучи уже достаточно далеко от монастырской калитки, чтобы он никоим образом не мог услышать.

Глава двадцать третья,

в которой лето года Господня 1428-го, проведенное Рейневаном в любви и идиллическом блаженстве, проносится как мимолетное мгновение. На этом так и хотелось бы закончить историю стандартными словами: «А потом они жили долго и счастливо». Но мало ли, что хотелось бы, если, увы, не получается.