БОЖЬИ ВОЙНЫ

Никакой реакции. Парсифаль сглотнул слюну, подтянул пояс, нащупал рукоятку меча.

— Урбан Горн! Корчма окружена! У тебя нет никаких шансов. Выходи по доброй воле!

— Кто зовет? — донеслось изнутри, из-за приоткрытого окна.

— Гжегож Гейнче, inquisitor папский! И доблестный рыцарь Эгберт де Кассель из Копаньца!

Двери корчмы скрипнули, приоткрылись. Кнехты подняли самострелы, де Кассель успокоил их жестом и ворчанием.

На пороге стоял мужчина в коротком сером плаще, стянутом блестящей пряжкой, в приталенном, обшитом серебром вамсе, и в высоких сафьяновых сапогах. На голове у мужчины был черный атласный шаперон, еще более замысловатый, чем у Парсифаля, с еще более длинным и изысканней закрученным хвостом.

— Я Урбан Горн. — Мужчина в сером плаще осмотрелся. — А где же господа Гейнче и де Кассель? Я вижу вокруг исключительно вооруженных гемайнов с мордами бандитов.

— Я Эгберт де Кассель, — выступил рыцарь. — А окружают вас мои люди, так что свои оскорбления оставьте при себе.

— Не будем тратить на них время. — Инквизитор стал рядом. — Ты меня знаешь, Урбан Горн, знаешь, кто я. И прекрасно понимаешь свое положение. Тебя обложили, не вырвешься. Мы достанем тебя живого или мертвого. Наше предложение: давай избежим кровопролития. Мы не варвары, мы люди чести. Сдайся по доброй воле.

Мужчина минуту молчал, кривя губы.

— Мои люди, — сказал он наконец, — это шесть чехов и четыре — местные, силезцы. Все наемники, со мной связаны исключительно денежным контрактом, никаким иным образом. Они ничего не знают и никакого преступления под моим руководством не совершили. Я требую, чтобы их отпустили.

— Ты не можешь требовать, Горн, — обрезал Гейнче. — Но я согласен. Они будут освобождены. Если только на ком-нибудь не висит приговор за давние дела.

— Слово рыцаря?

— Слово священника.

Горн прыснул, но сдержался. Он достал из расписных ножен стилет, взяв за клинок, вручил его инквизитору.

— Я сдаю оружие, — беспечно поклонился он. — А также делаю предложение. Я как раз собирался заказать обед в эркер. Вместо одной утки могут подать три, эти птицы на вертелах выглядели очень аппетитно. Соблаговолите принять приглашение? Мы же люди чести, а не варвары.

Обедающую в эркере тройку сопровождали только двое армигеров, господин де Кассель позвал с собой только Яна Карвату и Парсифаля фон Рахенау. Карвату — потому что тот был приближенным и пользовался полным доверием. Парсифаля — потому что тот был новичком, зеленым и имел слабое понятие о том, что говорили. У Парсифаля в отношении этого не было ни иллюзий, ни сомнений.

— Хороший у тебя год, — сказал Горн, держа обеими руками утку и отрывая зубами мясо. — В марте арестовал Домараска, теперь меня. А кстати, Домараск еще жив?

— Не меняйся ролями, Горн, — поднял глаза Гейнче. — Это я допрос буду делать. Мечтаю об этой минуте четыре года, когда ты выскользнул из моих рук во Франкенштейне.

— Когда мне счастье улыбалось, то улыбалось, — покивал головой Горн. — А когда оставило, то уже навсегда. Вчера, зараза, снилась мне дохлая рыба, такой сон всегда предвещает невезение. То, что ты поймал меня именно сейчас, сегодня, — это мое невезение, моя неудача. Ты привык видеть во мне гуситского разведчика, удивишься, но на этот раз я прибыл в Силезию в другой роли. Приватно. По личному делу.

— Ах. Быть не может.

— Я прибыл в Силезию, — Урбан Горн проигнорировал иронию, — для личной мести. Тебе интересно, о ком речь? Скажу: о Конраде, епископе Вроцлава. Разве это не странное стечение обстоятельств? Ведь и ты, Гжегож, с епископом на ножах. Как говорит пословица? Враг моего врага…

— Горн, — инквизитор нацелил в него кость из утиного бедра, — давай договоримся. Мои распри с епископом — это мое личное дело. Но епископ — это наивысшая церковная инстанция в Силезии, опора стабильности и гарант порядка. Удар, направленный в епископа, — это удар по порядку, ты меня в это не втянешь. Даже не пробуй. Мне известно, что ты лично имеешь к епископу. Я исследовал, представь себе, дело свидницких бегинок, знаю документы процесса и доклад о казни твоей матери. Сочувствовать тебе я могу, но соучаствовать не буду. Тем более что я не до конца уверен в твоих мотивах. Ты убеждаешь меня, что тобой руководят личные побуждения, что дело в личных счетах, что именно с этой целью ты прибыл в Силезию с наемниками. А для меня ты был, есть и останешься гуситским шпионом, работаешь в пользу наших врагов. Ты приехал не для идеи улучшения мира? Не ради Гуса, не против ошибок, перегибов и коррупции Рима? Не по глубокому убеждению о необходимости реформы in capite et in membris? Это приватное дело, личная месть? Для меня нет никакой разницы. Так как нет разницы для голодающих нищих, которых я видел в пути, сидящих на руинах и пепелищах сел. Это ты спалил эти села, Урбан Горн, ты обрек этих людей на нужду и голодную смерть.