БОЖЬИ ВОЙНЫ

— Больше ничего не можешь мне сказать? — спросил он, не спуская с дьякона глаз. — Ничего не знаешь? Ничего не подозреваешь? Хоть и был вместе с князьями? И может, даже видел того шпиона?

— Я лицо духовное, — ответил Божичко. — Не пристало мне вмешиваться в дела светские, nemo militans Deo implicat se negotii secularibus[1052]. А сейчас, сударь, позвольте мне уйти. Я должен торопиться во Вроцлав. А может, вы тоже туда возвращаетесь? Мы могли бы тогда вместе, было бы веселее, как говорит пословица comes facundus in via…[1053]

— Facundia[1054], — резко оборвал Стенолаз, — в последнее время меня подводит, плохой бы был из меня попутчик в дороге. Кроме того, мне надо уладить здесь пару дел.

— Представляю. — Божичко бросил быстрый взгляд на выстроенные за ним шеренги Черных Всадников. — Ну, тогда кланяюсь, господин Грелленорт. Пусть вам Бог даст… То, чего вы заслуживаете.

— Благодарю тебя за благословление, слуга Божий. — Стенолаз потянулся к вьюкам, достал оттуда походную флягу. — Я тоже желаю тебе счастья… В меру твоей набожности. Давай выпьем за это.

Он сам выпил первым. Божичко внимательно наблюдал за ним. Потом взял поданную фляжку, сделал глоток.

— С Богом, ваша милость Грелленорт.

— Взаимно, ваша милость Божичко.

Дуца фон Пак подъехала рысью, стала возле Стенолаза с копьем поперек седла. Оба смотрели, как дьякон на буланой кобыле исчезает за голым хребтом холма.

— Теперь, — прервал молчание Стенолаз, — остается только дождаться. Рано или поздно он поранится железом.

Ты, наверное, удивляешься, — продолжил он чуть позже, не обращая внимания на молчание девушки, — что я пожертвовал на этого попика последнюю порцию Перферро? Не считая того глотка, который мне пришлось выпить самому, чтоб у него не возникло подозрений. Зачем я это сделал? Назови это предчувствием.

Дуца не ответила. Стенолаз не был уверен, понимает ли она. Это его не волновало.

— Назови это предчувствием, — повторил он, разворачивая коня и подавая Всадникам знак выступать. — Интуицией. Шестым чувством. Называй как хочешь, но у меня этот Божичко под подозрением. Я подозреваю, что он не тот, за кого себя выдает.

Глава 16

В которой читатель наконец узнает, что на протяжении последнего года происходило с похищенной злым Мелеагантом Гиневрой, любимой Ланселота. То есть Юттой, любимой Рейневана.

В монастыре доминиканок в Кроншвице в это время находились четыре послушницы, две ancillae Dei[1055], шесть конверс и четыре панны из хороших семей. Количество изменялось, девушки уходили и приходили, а прибытие новенькой каждый раз было сенсацией. Новенькая бросалась в глаза. Лица становились привычными так быстро, что каждое новое мгновенно притягивало взгляд. Новенькую отличала также осанка: она еще не привыкла горбиться и смиренно опускать голову, благодаря чему возвышалась над общим уровнем. Выдавал ее также голос, диссонансом выбивающийся из общего шепота. Естественно, строгая монастырская дисциплина в молниеносном темпе нивелировала различия, раздавливая их, словно каток, но какое-то время новоприбывшая становилась сенсаций сезона.

Девушка, которую подселили в дормиторий[1056] в канун Иоанна Крестителя, имела, как оценила Ютта, все качества сенсации сезона. Она была чрезвычайно красива, ее стройную фигуру был не в состоянии испортить даже безобразный мешок, который здесь называли рясой конверсы. Каштановые волосы завивались на лбу в шаловливый локон, а в карих глазах играли плутовские искорки, не соответствующие вроде бы озабоченному приятному овальному лицу.

Девушка села на выделенную ей кровать, единственную свободную в дормитории. Волею случая это была кровать возле кровати Ютты. Которая как раз подметала в дормитории.

— Я Вероника, — представилась новоприбывшая тихо. И робко. Запрет употреблять имена был первой вещью, которую конверсе вбивали в голову. Если голова не была сильным ее местом, то запрет вбивали иногда другим способом.

— Я Ютта. Здравствуй и располагайся.

— Приличная кровать, — оценила Вероника, присев и подпрыгнув несколько раз. — В Вейссенфельсе у меня было намного хуже. Надеюсь, на ней никто не умер?

— В этом месяце? Никто. Не считая Кунегунды.

— Зараза! — Вероника перестала подпрыгивать. — От чего она умерла?

— Говорят, — Ютта улыбнулась уголком губ, — что от легких. Но я думаю, что от тоски.

Вероника долго смотрела на нее, а в ее глазах вспыхивали искорки.

— Ты мне нравишься Ютта, — сказала она наконец. — Мне повезло. Я сегодня помолюсь за покойницу Кунегунду, с благодарностью за то, что она освободила эту кровать. А относительно соседки слева мне также пофартило?

— Если у тебя вкус к кретинкам, то да.

Вероника прыснула. И тут же посерьезнела.

— Ты мне вправду нравишься.

— Ты вправду не теряешь времени.