БОЖЬИ ВОЙНЫ

Тело священника было густо покрыто синяками, сливавшиеся на правом боку в один, большой, сине-черный отек. Священник шипел и охал под руками исследовавшего его Рейневана, стонал, вздыхал, прерывисто хватал ртом воздух. Тем не менее, не переставал говорить.

— Сначала… Когда они сюда ворвались, только кричали, надрывались. Что папа римский — это антихрист… А моя вера — это собачья вера. Вера, отвечал я, — это милость Божья. Веру не выбирают. Какая снизошла, такую и принял. Не перебирая. А они… Вместо того, чтобы поддержать теологический диспут, дали мне по голове, а потом начали пинать. Но не убили… Церковь тоже не спалили… И окрестные села… Значит, это может быть правда, что говорят… Что наш князь Пшемко закючил с гуситами договор. Что взамен за свободный проход через Опаву не будут ни палить, ни грабить…

— У тебя поломаны три ребра. — Рейневан не собирался разъяснять священнику сложности договоренностей Пшемка Опавского с Табором. — Но плевра не повреждена. Я наложу сжимающую повязку и дам препарат, снимающий боль. Оставлю также лекарство, которое ускорит срастание кости. Если тебе не помешает, что это лекарство магическое. Не помешает?

— Хм. — Священник посмотрел с любопытством. — Гусит и медик, к тому же маг. Из чего эта микстура?

— Тебе не обязательно знать. И хотеть.

— Не черная ли это магия? Не подвергнет ли она опасности мою бессмертную душу?

— Застрахуйся. Мешай наполовину с освященной водой.

— Ты стоял на коленях перед дверями храма. — Священник посмотрел Рейневану прямо в глаза. — Войну, в которой ты воюешь, на которую сейчас едешь, считаешь bellum justum[1128]. Но ты отдаешь себе отчет, что с кровью ближнего на руках, даже пролитой в справедливой войне, нельзя переступить порог храма, предварительно не покаявшись. Я правильно понял?

— Неправильно. Лекарство употребляй регулярно. После matutinum[1129], в полдень и перед concubium[1130]. Бывай, я уже еду.

— Поедешь… — Священник скривился, ощупывая забинтованный бок. — В одиночку через страну, жителям которой твои братья по вере принесли столько горя, что невольно возникают грешные мысли об отплате. Не ручаюсь даже за своих прихожан. Я хоть и учил их любви к ближнему, но в последние годы в этой области теория ужасно расходится с практикой. Может быть, что местные захотят с тобой подискутировать о религии в том же стиле, что и гуситы со мной, то есть руками и ногами. Ты этого не боишься?

— Не боюсь, — ответил Рейневан слишком быстро и слишком откровенно. — Я перестал бояться.

— Ого. — Его тон не прошел мимо внимания священника, он быстро посмотрел на Рейневана. — Это душевное состояние мне известно. И вовсе не из чтения Священного Писания. Я не слышал твоей молитвы. Но уверен, что сам когда-то так молился. Настолько часто и долго, чтобы слово «литания»[1131] просилось на язык.

— Правда?

— К сожалению, — серьезно подтвердил священник. — Знаю, что такое горечь утраты, знаю, как она способна подавить. Так, что ни встать, ни голову поднять. Praesens malum auget boni perditi memoria, нынешнее горе усиливает память об утраченном счастье[1132]. Но мы все изменимся. При последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся. Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие[1133].

— Эсхатология[1134]. Есть что, кроме этого?

— Конечно. Примирение с Богом.

— Искупление?

— Примирение. Потому что Бог во Христе примирил с Собою мир, не вменяя людям преступлений их, и дал нам слово примирения[1135]. Итак, если кто остается в Христе, тот новое творение. Древнее прошло, теперь все новое. Кто выберет правильный путь, будет иметь lux vitae, свет жизни.

— Жизнь — это тьма. In tenebris ambulavimus, ходим во мраке.

— Мы изменимся. И будет свет. Хочешь исповедаться?

— Нет.

Границу между княжествами должны были обозначать столпы, камни, курганы или какие-то другие знаки. Рейневан не увидел ничего. Тем не менее было легко определить, где заканчивается Опава, герцог которой договорился с гуситами. А где начинается враждебное гуситам ратиборское княжество. Границу обозначали тлеющие пепелища. Сожженные, черные остатки сёл, которые были, но теперь их уже небыло.