Божьи воины

— Давно уже, — сказал мамун, оказывается, вовсе не спавший, — давно уже я не слышал ничего столь же глупого.

А мой папочка был фурман,
Что получит, несет к курвам,
Ну и я такой же сам,
Что имею, то им дам!

Жители деревни Мечники угрюмо посматривали на троих покачивающихся в седлах всадников. Тот, который пел, аккомпанируя себе на лютне, носил шапку с рогами, из-под нее выглядывали седые всклокоченные волосы. Один его спутник — симпатичный юноша, второй — несимпатичный карлик в облегающем капюшоне. Карлик, кажется, был самым пьяным из всех троих. Чуть не падал с коня, орал басом, свистел на пальцах, задевал девушек. У мужиков мины были злые, но они не подходили, драку не затевали. У красношапочного висел на поясе корд, и выглядел он серьезно. Несимпатичный карлик похлопывал по висящей на луке седла несимпатичной палке, более толстый конец которого был крепко окован железом и снабжен железным шипом. Мужики не могли знать, что эта палка — прославленный фландрский гёдендаг, оружие, с которым французское рыцарство очень неприятно столкнулось некогда под Куртуа, под Роосебеком, под Касселем и в других боях и стычках. Но им было достаточно одного внешнего вида.

— Не так громко, господа, — цыкнул симпатичный юноша. — Не так громко. Надо помнить о принципах конспирации.

— Срации-конспирации, — прокомментировал нетрезвым басом карлик в капюшоне. — Едем! Ого, Раабе! Где твоя якобы знаменитая корчма? Едем и едем, а в глотках пересохло.

— Еще около стае, — покачнулся в седле седой в красной рогатой шапке. — Еще стае… Или два… В путь! Подгони коня, Рейнмар из Белявы!

— Тибальд… Nomina sunt odiosa[182]… Конспирация…

— А, хрен с ней!

Прачкой мать моя была,

Только не стирала,
Пока высохнет, ждала,
Хвать! И убегала…

Карлик в капюшоне протяжно рыгнул.

— В путь! — зарычал басом, похлопывая висящий у седла гёдендаг. — В путь, благородные господа! А вы чего вылупились, хамы деревенские?..

Жители селения Граувайде посматривали угрюмо.

* * *

Когда настало время, называемое nox intempesta[183], a монастырское село Гдземеж окуталось непроницаемой черной тьмой, к скупо освещенному постоялому двору «Под серебряным колокольчиком» подкрались двое. На обоих были черные, облегающие, но не стесняющие движений кубраки. Головы и лица обоих были прикрыты черными платками.

Они обошли двор, отыскали на тылах кухонную дверь, через нее беззвучно пробрались внутрь. Скрывшись в темноте под лестницей, прислушивались к неразборчивым голосам, доносившимся, несмотря на поздний час, из гостевой комнаты на втором этаже.

«Они пьяны в дымину», — показал жестами один из одетых в черное другому. «Тем лучше, — ответил второй, тоже пользуясь условной азбукой знаков. — Я слышу только два голоса».

Первый какое-то время прислушивался. «Трубадур и карлик», — просигналил он. «Прекрасно. Упившийся провокатор спит в комнате рядом. За дело!»

Они осторожно поднялись по лестнице. Теперь они хорошо слышали голоса разговаривающих, в основном один голос, не очень четко рассуждающий бас. Из комнатки напротив долетало мерное и громкое похрапывание. В руках одетых в черное появилось оружие. Первый достал рыцарскую мизерикордию. Второй быстрым движением раскрыл навайю, складной нож с узким и острым как бритва лезвием, любимое оружие андалузских цыган.

По данному знаку влетели в комнатку, оба тигриными прыжками скакнули на топчан, прижали и приглушили периной спящего там человека. Оба одновременно погрузили ножи. Оба одновременно поняли, что их обманули.

Но было уже поздно.

Первый, получив по затылку гёдендагом, рухнул как дерево под топором лесоруба. Второго повалил упавший ниоткуда удар точеной ножкой стула. Оба упали, но все еще были в сознании, извивались на полу как черви, скребли доски. До тех пор, пока падающий на них гёдентаг не выбил у них это из голов.

— Смотри, Малевольт, — услышали они, прежде чем погрузились в небытие. — Не убей их.

— Не волнуйся. Ударю еще разок, и фертиг[184].

У одного из связанных были светлые как солома волосы, такие же брови и ресницы, такая же щетина на подбородке. У второго, постарше, большая лысина. Ни один не произнес ни слова, не издал ни звука. Оба сидели, связанные, опершись спинами о стену, тупо уставившись перед собой. Лица были мертвые, застывшие, без следов волнения. Они должны были бы быть хоть немного растеряны, удивлены хотя бы тем, что, несмотря на звуки попойки, ни один из их захватчиков не был навеселе. Тем, что голоса долетали с того места, в котором никого не было. Тем, что их ждали, что они попали в тонко обдуманную и расставленную ловушку. Они должны были быть удивлены. Возможно, и были. Но этого не показывали. Только иногда мигание свечей оживляло их мертвые глаза. Но так только казалось.

Рейневан сидел на топчане, смотрел и молчал. Мамун прятался в углу, опершись на гёдендаг. Тибальд Раабе поигрывал навайей, открывая ее и закрывая.