Божья коровка

Мы наступаем по всем направлениям, танки, пехота, огонь артиллерии.

Нас убивают, но мы выживаем и снова в атаку себя мы бросаем.

Он возвысил голос:

Давай за жизнь, давай, брат, до конца, давай за тех, кто с нами был тогда.

Давай за жизнь, будь проклята война, помянем тех, кто с нами был тогда…

Он не видел, как в первом ряду вновь переглянулись ректор и заведующая кафедрой, и женщина показала руководителю оттопыренный большой палец. Тот улыбнулся и кивнул. Окончание песни зал встретил овацией и криками: «Браво!» Борис встал и поклонился.

— Еще! — закричали из зала. — Еще!

Борис вздохнул и снова сел. Спел «Батяню-комбата», затем — «Встанем». Их тоже встретили овациями и криками: «Браво!», «Еще!».

— Извините, товарищи, но больше не могу, — сказал Борис. — У меня осколком легкое повреждено, трудно петь долго. Как-нибудь в другой раз.

Он приставил гитару к стулу и спустился со сцены. Его мигом окружили студентки.

— Борис Михайлович! — защебетали. — Расскажите о себе! Пожалуйста! Вы живете в Минске? У вас есть семья?

— Извините! — Валентина Тимофеевна разрезала их окружение, как корабль волну. — Наш гость устал. Вы же слышали: он еще не оправился от ранения. Давайте поблагодарим его за интересное выступление и замечательные песни. Надеюсь, мы еще не раз увидим Бориса Михайловича в наших стенах.

Она захлопала в ладоши. Аудитория поддержала. Заведующая кафедрой взяла Бориса под руку и повела к выходу. Вслед им аплодировали. Бориса отвели в кабинет Оловникова, где к ним присоединился ректор. Секретарь принесла им чай и печенье на подносе. Все трое с удовольствием отведали угощения — чай у ректора оказался очень вкусным.

— Разрешите поинтересоваться вашими жизненными планами, Борис Михайлович, — начал ректор, когда чашки опустели. — Собираетесь ли продолжить образование? Если да, то где?

— В Московском государственном художественном институте имени Сурикова, — сказал Борис.

— Так вы еще и художник? — удивился ректор.

— Творческий конкурс прошел, — сообщил Борис. — В конце августа зачислят.

— А у нас учиться не хотите? — спросил ректор.

— Да какой я музыкант? — усмехнулся бывший пограничник. — Даже нотной грамоты не знаю.

— Это не проблема, — покачал головой Оловников. — Грамоте обучим — это самое простое. Лишь бы был талант, а у вас он несомненный. Выбирайте факультет: вокально-хоровой или народных инструментов, на любой зачислим. Творческое испытание — чистая формальность, а экзамены сдавать не нужно.

— Вы комсомолец или кандидат в члены партии? — подключилась заведующая кафедрой, глянув на его пиджак. Комсомольского значка под орденом не имелось — прицеплять его Борис не стал, не смотрелся под наградой.

— Комсомолец. На заставе был комсоргом, — сообщил Борис.

— Замечательно! — обрадовалась женщина. — Изберем вас секретарем комсомольской организации консерватории. Понимаете, Борис Михайлович, студенческий коллектив у нас довольно специфический — музыканты и певцы. Жизненного опыта мало, парней, отслуживших в армии, почти что нет. Ну, а вы Герой Советского Союза. Да вам будут в рот смотреть!

— В партию вас примем, — поддержал Оловников. — Где трудиться после обучения, выберете сами. Все пути будут вам открыты. Соглашайтесь!

— Я подумаю, — пообещал Борис…

Из консерватории он вышел в мрачном настроении. На крыльце снял с пиджака награды, сунул их в карман и пошел по улице Ленина к Ульяновской. Там он сядет на трамвай. На душе было погано. Поначалу он поверил: у него талант. Оказалось, что консерваторскому начальству нужен не Коровка-музыкант, а Герой Советского Союза для общественной работы. Будут похваляться перед всеми: вот какой у нас комсорг! Наверное, так же думают и в Московском институте. Им его регалии ценнее, чем талант, какового у Бориса, может быть, и нет. Или есть, но крохотный.

Борис не знал, что в Московском институте его рисунки вызвали фурор. Что руководители мастерских на факультете графики отчаянно ругались за право обучать такого перспективного студента. Который в будущем пробьется в знаменитые художники, а, возможно, — в академики, и тем прославит своего учителя. Он ничего не знал о нравах в творческой среде и был не в состоянии определить способности доставшегося ему тела. Мыслил, как обычный офицер, каковым вообще-то и являлся. Поэтому терзал себя.