Божий Дом

Нас прервал стук в дверь и крики клуба поклонников Толстяка. В спешке я спросил:

— Серьезно?

— Конечно, но таковы правила игры, не так ли?

— Какие правила? — спросил я, чувствуя, что жирдяй вновь меня облапошил.

— Выяснить. Понять, соответствует ли это твоим мечтам.

Шум за дверью нарастал, становясь все более настойчивым, и в панике я осознал, что это было наше прощание.

— Это все, — сказал Толстяк, — на данный момент.

— Толстяк, спасибо тебе. Я никогда не забуду.

Толстые руки обняли меня, а толстое лицо с улыбкой сказало:

— Баш, приезжай в Л.А. Стань красивым, как все мы, калифорнийцы. Даже автокатастрофы и прямые кишки там прекрасны. Так что послушай, Рой Г. Баш, ДМ[220], делай хорошее, поддерживай коллег и иногда, вспомнив откуда ты, положи деньги в копилку в синагоге, чтобы посадить дерево в Израиле.

Он открыл дверь, и толпа поглотила его.

Я отправился к операторам и сдал им мой пейджер. Идя по длинному коридору четвертого этажа, я прошел мимо Джейн До и проигнорировал «ЭЙ, ДОК, ПАДАЖДИ!» Гарри-Лошади. Я обнаружил Чака, который проводил процедуру у гомерессы. Он надел оранжевую рубаху с зеленым галстуком, разрисованным золотыми сердцами с надписью ЛЮБОВЬ. Я спросил, что он чувствует. Он ответил:

— Старик, это было ужасно, но, как написано на галстуке, я любил это. Пойдем, Рой, я хочу тебе что-то показать.

Мы пошли в дежурку и наполнили рюмки из его бутылки.

—Знаешь, старик, я думал о том, чем заняться в следующем году.

— В смысле, завтра?[221]

— Именно. Я все получаю эти открытки, видишь? — сказал он, показав мне пачку, — а я все думаю, чем бы заняться. Я далеко ушел от Мемфиса. И мог бы продолжать, начиная с завтрашнего дня. Но посмотри, куда это меня завело, а? Знаешь что, Рой?

— Что?

— Я понял, что я стал настолько белым, насколько мог. Смотри!

Он взял открытки и разорвал их в клочья одну за другой. Закончив, он посмотрел на меня. Впервые в его глазах не было обычного фальшиво ленивого взгляда. В них сквозили ум и гордость.

— Я горжусь тобой, детка, — сказал я, — молодец!

— И посмотри на это, — сказал он, протягивая мне листок бумаги.

— Билет на автобус?

— Без дураков, старик. Завтра утром, домой, в Мемфис.

— Отлично! — сказал я, обнимая его. — Великолепно!

— Будет нелегко. Там другой мир, а я там очень давно не был. Дай подумать, с той поездки в Оберлин, да, девять лет. Люди совсем другие, и, если честно, старик, единственный хлопок, который я когда-либо собирал — вата из пузырька с аспирином. Но я попытаюсь. Я похудею, найду черную женщину и стану обычным черным доком с кучей денег и лимузином. И это все, что мне нужно.

— Можно я тебя навещу?

— Я буду там, дорогуша, не бойся, я буду там.

Собираясь уходить, чувствуя грусть и радость одновременно, я спросил: «Эй, заметил во мне что-то необычное?»

Он осмотрел меня с ног до головы и сказал:

— Черт, Баш, никакого пейджера!

— Они меня больше не достанут.

— Точно, старик.

— Точно.

Я вышел из дежурки, прошел по коридору и спустился вниз. Я остановился, чувствуя себя неловко. Что-то осталось неоконченным. Легго. Он так меня и не вызвал. Я не понимал почему, но я чувствовал, что должен был его увидеть до того, как уйду. Я направился к его кабинету. Через приоткрытую дверь я увидел его, стоящего у окна. Отстраненный от счастливого волнения Дома он казался одиноким, как ребенок, которого не пригласили на праздник. Удивившись моему приходу, он приветственно кивнул.

— Я решил попрощаться, — сказал я.

— Да, хорошо. Ты начинаешь психиатрию? — спросил он нервно.

— После того, как я вернусь через год.

— Да, я слышал. Вы втроем уходите в этом году.

— Впятером, если считать полицейских.

— Конечно же. Ты удивишься, но у меня когда-то были такие же идеи. Отдохнуть год, даже пойти в психиатрию.

— Серьезно? — удивился я. — И что случилось?

— Не знаю. Я слишком многим к тому времени пожертвовал и это казалось серьезным риском, — сказал он почти умоляющим голосом.

— Риском?

— Да. Теперь я почти что восхищаюсь теми, кто рискнул. Так странно, в моей предыдущей больнице мои мальчики восхищались мной, но здесь, в этом году... — И он отключился, глядя на небо с тихим изумлением, как человек, увидевший собственную жену, умышленно переехавшую собаку. Резко повернувшись, он сказал:

— Послушай, Рой, я расстроен. Это полный беспорядок, вы втроем уходите, все то, что вы сказали о здравоохранение во время обеда, самоубийство Потса. Такого со мной раньше никогда не случалось, никогда мои мальчики не ненавидели меня, и я не понимаю, что за чертовщина происходит. — Он помолчал и сказал: — Ты понимаешь? Почему я?

Внезапно я понял насколько ему было больно, каким он был беззащитным, хотя бы в ту секунду. Знал ли я почему он? Да. Мое знание как раз и освободило меня. Должен ли я сказать ему? Нет. Слишком жестоко. Как бы поступила Бэрри? Она бы не сказала, она бы спросила. Я спрошу его, дам ему возможность поговорить об этом, дам ему возможность уйти от осуждения, о котором он меня умолял.

— Никогда? — спросил я. — Даже внутри вашей семьи?