Божий Дом

И вот, когда мы с Толстяком и Умберто, мексикано-американским студентом ЛМИ устроились в телевизионной комнате и смотрели, как лев кинокопании МГМ взрыкивает на экране, вошел худой нервный человек в потрепанном черном плаще, с радиолой, выдающей меланхоличного Шумана в одной руке, и сочащимся жиром пакетом с едой в другой. Пока Моисей вырастал от ребенка в колыбельке, окруженного итальянской массовкой, в стодевяностосантиметрового невероятно красивого египетского точь-в-точь Чарльтона Хестона, мы с Толстяком, Умберто и Тедди вели отделение с помощью Телефонной Системы Белла. Как раз в тот момент, когда Господь, изображая доктора, протянул Моисею скрижали и сказал: «Прими эти две таблетки и позвони мне завтра с утра», Харри-лошадь пожаловался на боль в груди. Я отправил Умберто сделать ЭКГ и по его возвращении, Толстяк, не глядя, сказал: — Эктопическая активность, заместившая нормальный синусный ритм, вызывающая боль в груди.

Он был прав.

— Естественно, я прав. Частник Гарри, Малыш Отто выработал метод вечного содержания Гарри в больнице: как только Гарри готов к СПИХУ, Отто говорит тому, что его выписывают, и Гарри переводит свое сердце в этот безумный ритм с болью в груди, после чего Отто говорит ему, что он остается. Гарри — единственный человек в истории с сознательным контролем предсердно-желудочкого водителя ритма.

— предсердно-желудочковый водитель ритма не может находиться под сознательным контролем, — возразил я.

— У Гарри-Лошади это реальность.

— И как же мы от этого избавимся?

— Сказав ему, что он может остаться.

— Но тогда он останется навечно.

— И?! И что? Он поселенец, наш брат. Приятный парень.

— Да, тебе не надо о нем заботиться, а мне надо, — сказал я, раздражаясь.

— Он не будет для тебя обузой. Оставь его. Ему здесь нравится. А кому нет?

— Мне нравится, — добавил Тедди. — Лучшие шесть недель моей жизни.

«Десять Заповедей» закончились, а нам позвонили из приемника с новым поступлением. Толстяк собрал нас и сказал:

— Люди, молитесь, чтобы это был наш билет на сон.

— Вам здесь нужны билеты на сон? — удивился Тедди.

— Нам нужно новое поступление в районе одиннадцати, не очень сложное, чтобы, закончив, отправиться спать. Тогда следующее доберется до нас только в четыре утра. Молитесь, мужчины, молитесь Моисею, Израилю, Иисусу Христу и всей мексиканской нации!

Нас услышали. Бернард был молод, восемьдесят три, не гомер, способный разговаривать. Его перевели из ЛБЧ, конкурента Дома. ЛБЧ была основана в колониальные времена ВАСПами, но проникновение в нее неВАСПов началось лишь в середине двадцатого века хирургами с востока, и лишь затем гениальными терапевтами — евреями. И, все-таки, ЛБЧ всегда была Братьями Брукс, а Дом — Шовным Рядом.[170] У евреев в ЛБЧ было высказывание: «Одевайся по-английски, думай на идиш». Это было очень необычным — СПИХ пациента из ЛБЧ в Дом, и Толстяк полюбопытствовал:

— Бернард, ты поступил в ЛБЧ, они провели отличную диагностику, а, когда они закончили, ты сказал им, что ты хочешь, чтобы тебя перевели сюда. Почему?

— Я не знаю, — сказал Бернард.

— Это из-за врачей? Они тебе не понравились?

— Врачи? Не, на врачей я не могу пожаловаться.

— Процедуры или палата?

— Процедуры или палата? Не, они тоже были в порядке.

— Медсестры? Еда? — допрашивал Толстяк, но Бернард качал головой — нет. Толстяк засмеялся: — Послушай, Берни, ты попал в ЛБЧ, они провели отличную диагностику, но когда я спрашиваю, зачем ты перевелся в Божий Дом, ты отвечаешь: «Не, не могу пожаловаться.» Так, все-таки, почему ты здесь? Зачем, Берни, зачем?

— Зачем я здесь? — протянул Бернард, — что ж, здесь я могу пожаловаться!

Я пытался пойти спать, когда ночная сестра попросила оказать ей услугу. Мне совсем не хотелось, но все же я спросил в чем дело.

— Эта женщина, которую вчера перевели из хирургии, миссис Штейн.

— Метастазирующий рак, — сказал я, — неоперабельный. И что с ней?

— Она знает, что хирурги ее разрезали, взглянули и зашили, ничего не сделав.

— И?

— И она спрашивает, что все это означает, а ее Частник ей не говорит. Я считаю, что кто-то должен с ней поговорить.

Не желая в этом участвовать, я сказал:

— Это работа ее Частника, не моя.

— Пожалуйста, — взмолилась сестра, — она хочет узнать, кто-то должен ей рассказать.

— Кто ее Частник? — спросил Толстяк.

— Поцель.

— А, понятно, Рой, я с этим разберусь.

— Ты?! Почему?

— Потому что этот червяк, Поцель, никогда ей не скажет. Я веду это отделение, и я об этом позабочусь. Иди спать.

— Но ты же говоришь мне и Эдди не гнать волну.

— Правильно, но это другое. Она должна знать.

Я увидел, что он вошел в палату и сел рядом с ней на койке.