Божий гнев

В первые месяцы после своего назначения подканцлером, когда новый канцлер, человек преклонного возраста, заявил, что требует себе помощника в своем младшем товарище, Радзеевский, радуясь этому, ретиво принялся за дела и за ознакомление со своими новыми обязанностями. Он по целым дням не бывал дома и возвращался только вечером. Впрочем, эта работа была в своей наибольшей части показной. Подканцлер большую часть времени проводил у королевы, которую старался расположить к себе и настроить против короля, так как чувствовал его нерасположение; или там, где шла веселая пирушка или затевались какие-нибудь интриги.

Двор был полон интриг, здесь они затевались, плелись, и все в конце концов развязывались у королевы.

«Вот картина двора, — говорит тогдашний писатель, — все входы и выходы осаждены, покои берутся с боя; все стремятся к королю (и королеве, разумеется), смотрят ему в глаза, стараются сообразоваться с его фантазиями, смеются, когда он весел, принимают печальный вид, когда он гневается. Правды здесь нет и на шеляг, все смотрят на руки, добиваясь, чтобы их купили. Тут присяга без веры; не добьешься правды, не допросишься дружбы, разве купишь ее; разум и мудрость признают только за тем, кто больше заплатил. Остерегайся разговора с ними и притворной искренности; если что говоришь, смотри, чтобы они не извлекли из твоих слов скрытых в них тайн…

…Две вещи были известны старым полякам: хитрость и притворная дружба. Один с другим сходятся, едят, пьют, сговариваются, и каждый роет другому яму. Не мила никому та ступень, на которой он стоит; хочется ему повыше, и грызет зависть к тому, кто поднялся; всякий спит и видит, как бы спихнуть другого. Счастливых ненавидят, несчастных презирают, сидят точно в тисках: с одной стороны, презрение преуспевших, с другой, зависть отставших».

Из такой школы вышел Радзеевский. Долго-долго не удавалось ему ничего, кроме браков, давших ему состояние. Староство ломжинское и титул кравчего королевы он считал только задатками. Женитьба на богатой Казановской вывела его на дорогу к почестям.

Он очень хорошо видел, что она пользуется расположением короля, и рассчитывал на это, а в то же время подслуживался королеве, надеясь извлечь пользу как из своих, так и из жениных отношений.

Тизенгауз, быть может, не понимал его вполне, но питал к нему инстинктивное отвращение, а как преданный поклонник подканцлерши, видел в нем ее врага.

Однажды утром Тизенгауз, как это часто случалось, очутился в покоях подканцлерши, которая была в это время одна среди своих птиц и цветов.

Как могло случиться, что разговор принял настолько опасный и интимный характер, что подканцлерша, вздыхая, стала жаловаться на деспотические поступки мужа? — Быть может, обида была слишком свежа.

Тизенгауз ответил с негодованием:

— Да разве пани подканцлерша не госпожа в своем доме и не может распоряжаться по своей воле?

— Вы еще молоды, — отвечала не то грустно, не то шутливо Радзеевская. — В других странах, например, во Франции, как обычай, дают женщинам известную независимость, а у нас клятва в послушании перед алтарем не пустая формальность. Закон не позволяет мне, госпоже моего имущества, распоряжаться им без согласия мужа, — он глава семьи, он господин.

— Конечно, — воскликнул молодой человек, — когда супружество соединяет людей разного состояния и звания, но здесь…

— И здесь то же самое! Выходить из-под власти мужа, — грустно рассмеялась подканцлерша, — у нас не полагается!

— Но у себя дома, ведь пани у себя…

— Да, — сказала подканцлерша, — я у себя, но я не могу запереть перед ним двери, ни даже распорядиться чем бы то ни было. Бедные мы рабыни!

Тизенгауз рассердился.

— Я мало знаю пана подканцлера, — сказал он, — но считаю его воспитанным и благородным человеком, неспособным добиваться такой власти, и не только злоупотреблять, но и просто пользоваться ей…

Подканцлерша подняла на него глаза и ничего не ответила. Молчание было красноречивое.

— Часто бывают такие, хотя и мелкие, но невыносимые притесне… обстоятельства, — сказала она, помолчав, — которые могут отравить жизнь.

Тизенгауз внимательно слушал.

— Я, например, — продолжала пани, — так привыкла к этому дому и его устройству, что малейшая перемена огорчает меня. У Иеронима же страсть переменять, поправлять, переделывать все, — и не всегда удачно. Это вызывает у меня слезы, — а он над ними смеется.

Она отерла глаза.

— Может быть, с моей стороны будет дерзостью, — отвечал Тизенгауз, — если я, молодой человек, осмелюсь дать совет пани; но мне кажется, что не следует уступать в мелочах; уступите на шаг только, — а там…

— Я того же мнения, — подхватила подканцлерша. — Дело идет о мелочах, но я стою на своем.

— Невыносимое положение! — заметил Тизенгауз. — Но какая неделикатность!..

Снова наступило молчание, затем молодой человек, желая развлечь пани, стал рассказывать забавную историю о французе при дворе королевы; разговор перешел на нее.