Божий контингент

Открыл дверь, всматривался в длинную нескладную фигуру – долговязый оказался гость, в бежевой ветровке, в джинсах тонких, обут не то в туфли, не то в тапочки, – тоже какие-то голубые, – и весь этот светло-синий низ был сплошь в репейных цеплючих катышках. На плече плоский деревянный ящичек, и горбом на спине – рюкзак. А лицо знакомое – все тот же крупный, как вытянутая слива, нос с тонким горбиком. Ленька питерский!

– Толя? – говорит.

– Здравствуй, Ленчик! Давно не виделись, – приветствовал хозяин нежданного гостя.

– Толик, я там… Найти не мог, стены одни обугленные стоят, дорога со станции заросла. Бревна черные торчат, печи… Пожар был, да? Хорошо, соседи подсказали, а то бы не нашел тебя. Страшно там.

– Там страшно, а здесь еще страшнее, – еле разомкнул зубы Толик. – Молодец, Лёня, что приехал. Проходи… Да тихо, Дружок, свои…

– Когда пожар-то был? – спросил Ленчик.

– Семь лет уже…

– А мать?

– Погибла, – ответил Толик, неопределенно махнул рукой в сторону не то пепелища, не то кладбища.

– Нда-а… А это чей малец? – И на Лешку кивает.

И хотел уж было Толик сказать: «Да сын это твой! Не узнаешь?» – Но то ли сейчас, когда сразу на обоих Леонидов одновременно смотрел, сходства в них никакого не увидел, то ли при маленьком  Лешке не решился, – сказал по-другому:

– Брат это мой.

Иначе представлял себе Ленчик эту свою поездку после стольких лет, совсем другим ему запомнился померанцевский быт. Было в старой избе, при живой Толиковой матери, и чисто, и выкрашено, и уютно, – белела тогда горница шторками, рюшами, покрывалами на заправленных, каждая в три взбитых подушки, койках. Вкусным супом пахло раньше, блинами со свойской сметаной и мятным чаем с конфетами. А сейчас Толик Павлов с братишкой жили в доме, отписанном им покойной бабушкой. Их изба, рубленная еще задолго до того, как поселок Померанцево стал просто Гарью, стояла на отшибе, на новом планту, и поэтому, как и десяток соседних с ней домов, уцелела, убереглась от пожарища. Каждый вечер, дождавшись, когда брат Лешка сморится и, по обыкновению, уснет не в своей койке, а где придется – то на сундуке в сенцах, то прям на полу, свалив, скомкав под себя какую-нибудь одежу, – Толик поминал Лешкиного отца недобрым словом.

Как-то раз, еще до пожара, в канун своего семнадцатилетия, Толик ходил в деревеньку Артемьевку. Ходил встретиться с Вадькой Румянцевым и расспросить его о северной столице – Вадька пропадал там целый месяц на своей первой рабочей вахте и, вот, сказали, вернулся. Вернулся не один, привез с собой приблудного питерского паренька – вроде и культурного, и с образованием, но какого-то нежизнеспособного, что ли, вялого да еще и изрядно подспитого. Толя-то привык, что местные алкаши все или старые доходяги или здоровые красномордые кабаны вроде Вадьки, – и тем, и другим поорать бы да подраться, а таких, как этот, он еще не видал. Назвался питерец Леонидом: хоть и было ему около двадцати пяти, может, и побольше, но то ли парень, то ли мужик – на вид не поймешь, для таких хорошее слово в народе придумали – малый. Ростом малого Ленчика бог не обидел, вытянул каланчу на метр девяносто, но мяса не дал, и Ленчик смотрелся подростком-девятиклассником, который за каникулы вымахал, а заматереть не успел, остался большим дитятей. Не шло Ленчику ни пить, ни с похмелья болеть, и, как Толик помнил, дрожал тогда этот питерец мелкой дрожью, думки мрачные гонял по лицу, морщинки ранние на лбу в гармошку складывал, и глазик один у него подергивался – болел человек, видно было, что или выпить ему хотелось, или, если нет, то уж поскорей от пьянки выходиться. Вадька в Питере подобрал это чудо случайно, когда сам проснулся в парке на скамеечке, после празднования долгожданной зарплаты, и очень удивился, что находится не в милиции и что большая часть денег все еще при нем. На соседней скамейке как раз сидел Ленчик, совсем как тот сказочный зайка, из лубяной избушки выгнанный, плакал и тянул дешевенькое пивцо.

– О! – сказал Вадька. – Спиртное? Дай глоток! И Ленчик, сперва напугавшись простецкой наглости незнакомца и приняв его за местного гопника, отдал всю бутылку. Но в завязавшемся разговоре выяснилось, что парень, хоть и не без гнильцы, но просто такой же слабый на алкоголь бродяга, как и сам Леня, да еще к тому же из деревни, – это успокоило, и страх потихоньку уступил место красноречию.

– Уволили? И выгнал отец из дома? За пьянку? – переспрашивал Вадька,  вклиниваясь в жалостливый лад Ленчикового повествования. – А сам он не пьет что ли? И пойти некуда? А бабло есть? Чё, последний косарь? Дела-а… А поехали к нам в деревню, – вдруг вырвалось у Вадика. – Поживешь, на рыбалку походим, поработаешь на свежем воздухе, а? Воздух-то у нас какой!

И Ленчик, деваться некуда, – не привык он, видно, как его собеседник, на скамейках спать, неприспособленный он, – взял да согласился, купил билет до Твери, отложил еще, сколько Вадька сказал, на дорогу дальше до нужной станции, и в аккурат осталось средств, на то, чтобы, если доведется, вернуться обратно.