Бозон Хиггса

Сигнусадеи, сигнусадеи…
Буря внезапна вдруг возмутила небо и море,
Вырвавшись, ветры свистали уж в вервях и парусах грозно;
Чёрные волны к бортам корабельным, как млат, приражались,
Так что судно ударов от тех многошумно стенало:
Сигнусадеи, сигнусадеи…
То на хребет оно волн взбегало, то в бездну ныряло,
Море когда, из-под дна разливаясь, зияло глубями.
Видели близко себя они камни остросуровы,
Ярость о кои валов сокрушалась в рёве ужасном
Сигнусадеи, сигнусадеи…
Слабы мужи, как жены, рыдали уныло:
Только и слышались жалостны вопли рыдавших,
Только и вздохи по жизни роскошной и неге,
Только богам, обречены, давали обеты,
Жертвы оным принестъ, по здравом приплытии к брегу
Сигнусадеи, сигнусадеи…
Не было в них проворства ни в ком, приказать бы что дельно,
Сам же никто не знал также, за что бы приняться.
И никому не казалось, что должны бы, жизни спасая,
Равно спасти от беды и всех тех, что были там с ними.
Сигнусадеи, сигнусадеи…
Стал на корме при весле сам Великий Учитель, —
Кормчий их, быв помрачен от вина, бедства не видел, —
Он ободрил мореходцев, крича полмёртвым с боязни:
«Прапоры сриньте долой, вниз и парусы, дружно крылите».
Стали они тогда крылитъ;
И пробрались меж камней без вреда и напасти, счастливы,
Славя величие сигнусадеи, что крылья
Дал им в замену рук человечьих бессильных…
Сигнусадеи, сигнусадеи…[1]

Песня смолкла. Занавеси крыльев разошлись в стороны, впустив туман. Астроном боялся дышать. Сигнус, думал он. Тот самый, вернее, та самая — женщина-птица. Царевна-Лебедь. Спасительница… Что означает её песня? Что сигнусы разумны? Для птиц они чрезвычайно велики, но для людей?.. Впрочем, размер не имеет значения. Ведь и дети разумны, и карлики… Мысли спутывались, свивались как змеи, в скользкий неприглядный клубок. Невозможно понять, где заканчивается одна и начинается другая. Маячил перед внутренним взором левитирующий монумент на энергостанции. Вращается. Мерно взмахивает крыльями, подгребает хвостами «леонардовский атлет».

Сигнусадеи…

        Сигнус.

            Деи.

             Лебедь.

                 Бог.

                  Лебедь Божий.

Песнь вторая

На Беседке Ветров лежал снег. Не везде, правда, а лишь в узких карстовых расселинах. Но, увидев его, Олег понял, до какой степени продрог. Зуб на зуб не попадает. Это всё проклятый туман, сквозь который он почти на ощупь пробирался сюда, ведомый единым Зовом. Казалось, что туман теперь навечно. Откуда он — здесь, на высоте, в разгар лета? Вновь подумалось — вдруг святой прав? Никакой это не дивный новый мир, но один из кругов ада, до странности напоминающий родной Крым. И Зов приводит лишь на следующий — круг вечного тумана и холода. И одиночества. Да, одиночества. Стоп. Хватит. Он тряхнул головой, отгоняя мистические наваждения. Ну, туман. Всё понятно с туманом. Климат изменился, внизу — тропики, влажность повышенная, вот и туман.

На Беседке Ветров Олег не нашёл никого: ни воскрешенного, ни спасателей. Впрочем, не удивительно, Зов вот уже час, наверное, как заткнулся. Опоздал, как пить дать. Чтоб тебя… Самой беседки, разумеется, тоже не было, да и быть не могло — наверняка ухнула вниз — с тысячу эдак лет назад, вместе с изрядным куском обрыва, на котором стояла. Он осторожно подошёл к краю пропасти, заглянул вниз — клубящееся молоко, ничего не разглядеть…

— Олег?!

Он оглянулся.

— Вот ты где, герой чёртов! — Дитмар, круги под глазами, в рыжей бороде иней, но глаза весёлые. — Добрался! А мы уже похоронили тебя, не будь я бароном!

— Тоже молодцы, конечно, — пробормотал Олег, пожимая протянутую руку. — Пять минут подождать не могли? А мне потом от хатулей бегать.

— Я разве не предупредил? — удивился фон Вернер. — Зов отпугивает хищников. Забыл, верно. Ничего с тобой не случилось бы, разве что со скалы б сверзился, ну да на тебя это не похоже… Бережёного Зов бережёт!