Брабантские сказки

— Ах! — часто говорила она Каттау. — Почему Господь не благословил меня детками?

XXIX

Октябрь уж на исходе. Анна и Исаак беседуют у камина. Анна грустна, Исаак мрачен.

— Отчего, — спрашивает молодая женщина, — вот уже неделя прошла, а ты так и не съездил в Брюссель?

— Мне там нечего делать.

— Много ты купил акций на все займы?

— Много.

— А у нас осталось еще немного денег в семейной кассе?

— А зачем?

— Тут вот счета, один из них на тысячу флоринов; издержки на ремонт и расходы по содержанию фермы во Вруве-Полдер, установка умывальника… и так далее. А есть еще одно, оно поинтересней того будет. — Рука Анны дрогнула. — Это прислано от Булса, ювелира, что живет в Брюсселе.

— От Булса? Невероятно!

— Да возьми скорей, а то ты уж побледнел.

— Но ведь это… как?

— Ага, как ко мне попал этот счет. Он был адресован мне, так я письмо и вскрыла. И увидела там счет на двенадцать тысяч франков за драгоценности, которых, не носила; отпирай кассу, платить нужно немедля… отпирай же… когда я тебе ее доверила, в ней было шестьдесят тысяч франков.

— Анна, мне нужно… я должен… послушай, покричи на меня, побей меня, назови кем хочешь, но в кассе у нас нет больше ни гроша…

— Шестьдесят тысяч франков за три месяца!

— Мы продадим ферму.

— Нет. Не хватает четырнадцати тысяч франков, они у меня найдутся. — Анна сходила к себе в спальню. — Вот, — сказала она, высыпая пять тысяч флоринов, — мое приданое, которого ты не захотел принять от отца моего. Вот еще все мои драгоценности, мы продадим их; это бриллиантовое ожерелье одно стоит больше, чем все украшения той женщины…

За драгоценности удалось выручить двадцать три тысячи франков, к которым Исаак с постыдной храбростью присовокупил пять тысяч флоринов приданого Анны.

XXX

Оттеваар — Анне

Дорогая моя, страдалица добровольная, как ты проводишь дни свои? Да знаешь ли ты, что от этого умирают или сходят с ума? Смотри, сегодня будет снегопад; на дворе пасмурно,' и говорят, что холодает. А были бы мы сейчас вместе? Ты представляешь нас вместе? Вот мы выходим вдвоем, ты держишь меня под руку, что за дивный сон! Словно дети, мы смеемся, мы почти бежим, прижавшись друг к другу. Быстро и по — молодому мы пробегаем два десятка улиц, и вот перед нами открываются поля и вольные горизонты. Небо серое, обложное и хмурое; что нам за дело; ведь солнце в нас самих, это наша любовь, озаряющая всю эту печальную картину. Мы идем, мы разговариваем, какая радость! Что за божественная песнь! Сила и красота. Как бескрайня эта равнина: один поцелуй! Нет, что я, это просто мечты мои, я с ума схожу. Да, сегодня грустно, и холодно, я один и ты плачешь».

Прочитав эти несколько строчек, Анна и вправду заплакала. Потом она открыла Библию, прочла несколько строф оттуда, ища покоя, и нашла его самую малость.

XXXI

Однажды утром Анна сказала Каттау:

— Мне надо придумать способ сделать так, чтобы мой муж привязался к нашему дому.

И способ был найден очень быстро. Начиная с этого дня дом стал похож на настоящий райский уголок, украшенный цветами, населенный птицами, обставленный мебелью самой изысканной выделки. И завтрак, и обед, каждая трапеза превращалась в пиршество. На стол подавались исключительно старые вина и отменные мясные блюда. Как большинство мужчин, Исаак был любителем поесть, каждодневное гастрономическое великолепие так очаровало его, что он стал обходиться с женой куда ласковее.

Анна, уверовав, что добилась успеха, засияла детским счастием; да рановато ей было радоваться. Частенько кухарка, встав на следующее утро, не могла отыскать остатков вчерашнего обеда.

Вдобавок и вертлюги входных ворот, и комнатные затворы, и замок первого этажа, задвижки, ключи и засовы чья-то незримая рука так густо смазывала жиром, что поворачиваясь и отворяясь, они поскрипывали совсем неслышно, словно были не выкованы из железа, а сшиты из шелка.

XXXII

Падает снег, легкими хлопьями мягко опускаясь на землю; ни шороха, ни ветерка; глубокий покой, невыразимое умиротворение разлиты вокруг; от того, что газовый свет ярко освещает падающие снежинки, фонари словно в ореоле мерцающей ваты; наступает ночь, на всех колокольнях глухо бьет одиннадцать.