Брайтон бич авеню

Соседка Валентина — незамужняя лимитчица, обремененная выводком пацанят — все от разных отцов, а рожала она как кошка, — встретила Дробызгалова направленным визгом в лицо: мол, не дает покоя телефон!

— Безобразие! — орала она, перемешивая редкие пристойные слова с обилием отборного мата. — Замотали! День и ночь!

Дробызгалов всмотрелся в ее оплывшую физиономию. Хотел заметить, что, в отличие от нее, неизвестно на какие средства существующую, он работает день и ночь и звонят ему исключительно по делу, серьезные люди, а не сексуально озабоченные хахали, но — промолчал, сил не нашлось. Свинцовая апатия.

Учуяв расслабленное состояние Дробызгалова, вторая соседка-старуха, провонявшая всю квартиру какими-то полутрупными запахами, скользнула в свою протухшую комнатенку, тоже позволив себе проскрипеть о телефоне и о соседе нечто гнусное.

— Пошли вы! — вяло выдохнул Дробызгалов в адрес соседей и открыл дверь своей комнаты. Жены с ребенком не было — уехали к теще. Уже легче!

С тоской он уселся на стул в маленькой комнате, забитой мебелью, с бельем на веревках, протянутых от стены к стене — жена боялась, что его закоптят коммунальным кухонным чадом; с ванночкой для ребенка, хранящейся на верху платяного шкафа, холодильником, втиснутым в угол…

Время подходило к обеду, но так не хотелось тащиться на кухню, где бегали разномастные Валентинины отпрыски и слышался ее голос, повествующий о нем, Дробызгалове, соседу Панину — хроническому алкоголику, дважды сидевшему и жутко Евгения ненавидевшему за принадлежность к милиции.

Диалог Валентины и Панина сводился к тому, что всем Дробызгалов плох и в быту невыносим. На кухню же — убогую, ничейную, принадлежащую всем и никому кухню — Дробызгалов обычно шел как на казнь.

Евгений сделал бутерброд, сжевал его мрачно и запил прямо из горлышка остатками выдохшегося «Боржоми», стоявшего на подоконнике по соседству с чахлым желтым алоэ, над которым кружили мошки-дрозофилы.

Сильный стук потряс хлипкую дверь.

— Телефон! — заорала соседка. — Опять, твою мать!

— Заткнись, стерва! — в приливе отчаянной ярости взревел Дробызгалов, выбегая в коридор и хватая трубку, свисающую до пола, всю в утолщениях изоляции — синей и красной.

— Женька? — послышался голос одного из приятелей — клерка в аппарате больших милицейских властей. — Ты когда из норы своей наконец переселишься?

— Разве в другую нору, в могилу, — морщась и прикрывая ладонью ухо, дабы не слышать детского визга, молвил Дробызгалов. — Ты-то как? Хапнул квартирку? Дали?

— Нет… У нас все мимо… Как перетасовка штатов — из других городов кадры прибывают, и весь фонд — им… Тоже — кошмар! Теща, тесть, дети… Вшестером в двух комнатах.

— Но хоть все свои…

— Тебе бы таких своих… Ладно. Тут разговор я слышал… Я из автомата звоню, усекаешь?

— Та-ак… — похолодел Дробызгалов.

— Кушают тебя, Женя. Считай, съели. Шеф твой. Так что учти.

— Выход? — произнес Дробызгалов отрывисто.

— Какой еще выход?! Там… беда. Злоупотребления, подозрения на взяточничество, человека своего провалил…

Держишься пока на теневике этом… В общем, или проявляй доблесть и находчивость, или подавай рапорт. Да! — решай срочно, а то вызовут к нам и — привет. В комендатуре наручники и в кепезе… Система отработана. Думай, Женек, взвешивай.

Пока!

Дробызгалов понуро застыл. Положил нетвердой рукой трубку.

Затем, преисполнившись решимости, оделся и вышел на улицу.

Он ехал к Мордашке.

ИЗ ЖИЗНИ АДОЛЬФА БЕРНАЦКОГО

Наверное, именно по возвращении в Нью-Йорк Алик понял, что безнадежно постарел…

Шалили сосуды, скакало давление, ныл крестец от долгого сидения в машине, к близорукости прибавилась напасть дальнозоркости и пришлось разориться на сложные двойные стекла для очков.

Вставать чуть свет на таксистскую службу было мукой, а для самой службы элементарно недоставало сил.

Изматывало и безденежье. Пришлось вскоре продать прожорливый «линкольн» и приобрести более экономичный «крайслер нью-йоркер» с японским движком и бортовым компьютером, каждый раз при открывании дверцы механическим голосом приказывающим застегнуть ремни и говорящим, если подчинялись его команде, «спасибо». Алика это умиляло. Компьютер также сообщал о неисправностях, возникающих в автомобиле, но иногда ошибался — что-то в нем замыкало.

Сам по себе автомобиль был небольшим, но удобным: салон обтянут лайкой, отделан карельской березой, кресла на электроприводе, цифровая магнитола… С такой тележкой вполне можно было устроиться в «Лимузин-сервис», куда Алика взяли бы даже без спецномера, по дружбе, однако контора располагалась в глубине Манхэттена и добираться туда с рассветом, чтобы, возвратившись в полночь домой, рухнуть на топчан в подвале Адольфу не жаждалось.

Устроился в «Кар-сервис»[10] на Брайтоне, на подхвате. Работа шла слабенько, выходило от тридцати до пятидесяти долларов в день, «крайслер» барахлил, а ремонт съедал едва ли не все заработанное. С любимых сигарет «Салэм» Алик перешел на дешевку — «Малибу», «Вайсрой», «Белэйр», начал выгадывать на еде…