Браки по расчету

Гафнер никак не походил на троекратного преступника, но — как ни верти, дело обстояло именно так. В своем двухнедельном журнале «Горн», выходившем в пятистах экземплярах и существовавшем всего два месяца, с августа по октябрь, когда и был арестован его издатель, Гафнер написал: «Мы не хотим правительства, которое заседало бы на кладбище свободы, и не хотим трона, который опирался бы на спины шпиков». Это было первое преступление. В другой своей статье Гафнер привел слова социалиста Сен-Симона о том, что смерть тысячи рабочих — более крупное несчастье для нации, чем смерть тысячи самых высоких чиновников или членов монаршей семьи. Это было второе преступление Гафнера. А третьим было утверждение, что наше правительство изо всех сил старается вызвать к себе всеобщее презрение и отвращение.

Гафнер был молчалив, он не принимал участия в политических дебатах, и на шутки заключенных, которым нравилось открыто восхищаться его невероятной, необычной провинностью, чаще всего отвечал лишь робкой улыбкой, почти незаметной под его пышными и длинными черными усами, закрывавшими рот. Одет он был довольно бедно: воротничок рубашки поистерся, рукава долгополого сюртука блестели; он не посылал ни за едой, ни за пивом, довольствуясь тюремной пищей и водой.

Вскоре все привыкли к его незаметному присутствию и перестали обращать на него внимание. Он мало сидел в камере; большую часть дня шагал по коридору — худой, заложив руки за спину, задумчивый; на дворе он, как и Пецольд, обычно прогуливался один.

Поэтому Пецольд был страшно удивлен, когда однажды в начале ноября, — Борн ушел на квартиру тюремщика Хоценского совещаться со своим адвокатом, — этот странный преступник Гафнер вдруг вошел к нему в камеру и с извиняющейся улыбкой, очень по-штатски — ничто в его манерах и речи не напоминало бывшего кадрового офицера — спросил, не помешал ли он и можно ли ему присесть. Когда Пецольд, крайне смущенный (как ни говори, а издатель «Горна», пусть бедно одетый, был господин), — обтер и пододвинул ему табурет, Гафнер объяснил ему причину своего посещения: он слышал, что Пецольд работает в экспедиторской фирме Недобыла, а ему вот интересно, не Мартин ли это Недобыл из Рокицан. Пецольд подтвердил, что принципала его действительно зовут Мартином, и родом он из Рокицан; тогда Гафнер сказал:

— Значит, это он и есть; так-с.

Тем самым предмет беседы был исчерпан, Гафнер, казалось, не знал, что сказать еще, и оглянулся на дверь, словно собираясь уйти. Но он не ушел а, помолчав, проговорил:

— Он служил в Вене в моей роте, когда я еще был в армии; хороший был паренек. Интересно, что с ним сталось, я бы зашел к нему, когда меня выпустят. Вот мученье-то, а, Пецольд?

— Ох, верно, — отозвался Пецольд и вздохнул до глубины души.

— Представляю, — сказал Гафнер. — Весело здесь господам — им-то горя мало, им за то плата идет, чтоб они сидели, а для рабочего тюрьма — страшное дело. У вас-то как? Семья есть?

Удрученного, растерянного Пецольда так удивило и растрогало это простое проявление интереса к его особе, что ему пришлось сильно перемогаться, чтоб не расплакаться, когда он рассказывал Гафнеру, что семья у него есть, да большая, жена, старая мать и четверо детей, из них трое малолетних, зависящих от его работы. И что если Недобыл его прогонит, то они не только хлеба лишатся, но и крыши над головой, потому что живут у него, в его доме; и это так его мучает и донимает, что взял бы веревку да и повесился хоть вот на этом крюке, коли бы помогло, да только не поможет ведь, наоборот, семье от этого еще хуже станет, вот и не знает он, как быть, — столько забот навалилось, хоть головой об стенку бейся, да проку не будет. А сосед, пан Борн, — зять Недобыла, обещал замолвить словечко за него, за Пецольда, у пани-мамы, то есть у милостивой пани Недобыловой, но похоже на то, что ничего он не сделает, у него и самого забот полон рот, и сидит он сычом и вообще злится на Пецольда, зачем нарушил единство нации. Пусть милостивый пан редактор не сердится, что он, Пецольд, столько о себе говорит, но он уж месяц пережевывает эти думки в одиночку, и так все это в голове у него засело, что просто надо кому-то выложить, облегчение себе сделать.

— Печальная история, понимаю, я понимаю, как много у вас забот, — вежливо и неопределенно сказал Гафнер; он помолчал, а потом воскликнул так, словно бы даже против воли своей пришел к неожиданному решению: — Но вы не теряйте надежды, Пецольд! Сегодня же напишу о вас Недобылу.

Медленно, глядя в пол, как бы взвешивая каждое слово, словно рассуждая сам с собой, Гафнер объяснил, что в свое время, еще в армии, он оказал Недобылу известную услугу, и Недобыл, несомненно, не забыл об этом, и, конечно, будет рад возможности как-то отблагодарить его, Гафнера. Да, он напишет еще сегодня и попросит при всех обстоятельствах, как бы долго ни держали Пецольда в тюрьме, не выгонять его семью из дому и снова дать работу самому Пецольду, когда тот вернется на волю; так, так он и напишет.

Тут Гафнер поднял глаза на Пецольда и ласково улыбнулся.