Браки во Филиппсбурге

Он, внебрачный ребенок деревенской служанки, выросший в деревне, ребенок без семьи! Мать возилась с ним час в день: от двух до трех дня, в свой перерыв — час бурных нежностей и ежедневных слез; а потом он, когда мать, снова повязав белый передничек, торопливо приводила в порядок волосы перед зеркалом и бежала вниз, в трактир, чтобы подносить пиво рассевшимся там богатым крестьянам, — он с мокрым от ее поцелуев лицом оставался один; крадучись, выходил он тогда на улицу и долго околачивался то у одного, то у другого дома, пока ему не разрешали поработать вместе с хозяевами в хлеву, в сарае или в давильне; для него истинным праздником было, когда его приглашали поработать, заговаривали с ним или просто смеялись вместе с ним; он и представить себе не мог, что он кому-нибудь когда-нибудь понадобится. Будущее он видел какой-то необозримой, без конца и края ледяной равниной, теряющейся вдали, плоской, гладкой как зеркало, без поручней, без протоптанной дороги, правда таящей, как казалось, огромные возможности, ибо никаких ограничений на ней не имелось! Но как осмелится он ступить на эту скользкую поверхность и в какую сторону направить ему свои шаги, если взгляд не находит нигде вокруг никаких зацепок, а стало быть, и направления как такового существовать здесь не могло; лишь его собственное отражение слабо поблескивало из темной глубины льда, это было единственным, что здесь реально существовало, он и его отражение, и оно плыло перед ним по поверхности льда, когда он начинал двигаться. Дружественное рекомендательное письмо, которое написал ему профессор Бове для передачи великому редактору, было первым прорывом этой аморфной панорамы будущего, но ведь очень скоро стало ясно, что главный не выказал ни малейшей охоты принять его; Ганс этого, собственно говоря, ожидал, во всяком случае больше, чем иного хода событий, а именно что Бюсген сразу примет его, дабы с интересом выслушать то, что собирался изложить ему Ганс Бойман.

Так неужели он откажется от такой работы? Неужели станет разыгрывать из себя отважного борца, неужели наедине с самим собой, без зрителей, пожертвует своим будущим, неужели вновь уйдет в вечную безызвестность, что благородно, воистину, но кто вознаградит его за подобное решение? Кому он этим принесет пользу? Было ли промышленное производство злом или не было, он даже не вправе судить, и если он откажется, так господину Фолькману ничего не стоит найти на эту должность другого, значит, должность в любом случае будет замещена, пресс-центр будет работать, значит, он ничего не предотвратит своим отказом, значит, он принимает предложение.

В его голове гремели, перебивая друг друга, десятки оркестров, и ему, единственному дирижеру, надлежало согласовать их игру. Одно сознание, что от него что-то зависит, что он может решаться на что-то, словно у него есть выбор, решить так или этак, сладко кружило ему голову и увлажняло глаза, он сам с собой играл в этакую волнующую игру; он физически ощущал, как его персона набирает вес, и желал насладиться этим отрадным бременем, насладиться и еще раз насладиться, ему ведь неведомо было, сколь долго этот вес у него удержится, не исчезнет ли бесследно в следующую же минуту, не станет ли он вновь тем самым сторонним наблюдателем, слоняющимся без цели и определенного направления в жизни, каковым до сих пор был.

И пусть его друзья по институту, дети, как и он, мелких буржуа и пролетариев, голодные книжные черви, что собственными силами зарабатывали себе на учение или пять раз в году ходатайствовали о стипендии (тут им приходилось внимательно следить за выражением своих лиц, ибо те, кто распределял стипендии, прямо-таки пронзали их взглядами), да, пусть эти друзья, вместе с которыми он, сидя на неудобных стульях, ночи напролет держал пламенные речи, презирают его, пожалуйста; кто знает, где они сейчас обретаются, кто знает, быть может, и они поняли: ночные разговоры — это всего лишь разговоры, днем их в жизнь не претворишь; надо думать, каждый из его друзей совершил то же самое предательство, каждый по собственному почину, тихо и деловито, вооружившись благоразумием, отсек от плоти своей жизни юность, и она осталась где-то позади, рассеялась, а воспоминание о ней служит им пищей для воображения на всю оставшуюся жизнь. Бог мой, да ведь это же оскомину набившая, типичная для Центральной Европы биография, ставший уже стереотипом порядок, многократно сформулированный и до всеобщего сведения доведенный, предательство, которое обращает юношу в мужа. Вполне может быть, что подобные биографии намеренно пропагандируются, дабы соблазнить и других юношей на то же предательство, что ж, даже если это так, он не мог поступить иначе, он был один-одинешенек.