Бракованные

Сумасшествие длится бесконечно, и обивка дивана холодит спину. По позвоночнику проходится морозная судорога, но горячий взгляд напротив, сильное татуированное тело, которого так приятно касаться, отсекают меня от неприятных ощущений. Я глажу каждую татуировку, пытаюсь впитать рисунки в свою память, ощутить шероховатость кожи, покрытой мурашками.

– Просто расслабься и ни о чем не думай, – просит Мирослав, и его руки везде и нигде одновременно. От прикосновений горит кожа, становится невыносимо жарко, и бисеринки пота выступают на лбу. Мне хорошо настолько, насколько вообще может быть хорошо человеку. Сладко. Радостно. Беззаботно. Кровь в венах наполняется пузырьками, бурлит, словно шампанское, и хмель бьет в голову, делает меня совершенно сумасшедшей. Я не могу думать ни о чем плохом, не могу ничего бояться. Все это глупости, когда мы с Миром так близко, и только один шаг отделяет от чего-то порочного и неизведанного.

Меня скручивает узлом от очередных прикосновений, слишком сладких и интимных. Разве бывает настолько хорошо? Разве такое может быть? Но когда кажется, что лучше быть не может, градус удовольствия только повышается. Совсем не понимаю, что творю, а после замираю, роняя слезы, вскрикиваю, к себе прислушавшись. Глотаю горькие рыдания, затихаю, перестаю биться в сильных руках. Но постепенно боль утихает – физическая сходит на нет, а душевную сносит теплой волной, уносит в море.

– Тихо-тихо, – легким ветром рядом, и капля пота падает мне на щеку.

Мир напряжен, но в горящих глазах-хамелеонах туман, делающий их дымчато-серыми. Я глажу широкие плечи, шепчу слова любви – неразборчивые, но искренние, – извиняюсь за что-то, и вскоре снова становится хорошо.

– Ты мое чудо, – шепчет Мирослав, подходя к краю, за которым бушует невидимый огонь.

Мы переплетены телами, связаны душами. Я люблю его, как не любила никого раньше, как не верила, что можно любить. Что мне будет позволено когда-то испытать хоть что-то похожее. Похоронив в себе романтическую девочку, мечтающую о счастье, я закрыла сердце на тысячи замков. Но появился Мирослав, разрушил все бастионы, и теперь мы летим вместе в пропасть, чтобы, приземлившись, не разбиться, но взлететь.

***

Проходит больше недели, и каждый день наполнен самым настоящим волшебством. Возможно ли любить кого-то сильнее? Не знаю. Но самое важное: я начинаю вспоминать как это – любить себя. И пусть об этом проще говорить, чем делать, но чувствую внутри ростки новой жизни, и это мне нравится.

– Так, мы определились с рисунком? – Брэйн сидит за столом, держит в руках планшет, и мы уже пару часов выбираем эскиз. Брэйн дорисовывает что-то, убирает, показывает мне работу на разных стадиях, а я не верю, что буквально через несколько часов на моем предплечье появится то, что скроет часть шрамов и сделает меня уникальной.

Брэйн рисует скрипку. Она увита цветами, будто бы живая, на ней капли искрящейся росы, а ноты кружатся вокруг маленькими облачками. Скрипка черная, с глянцевыми боками, очень похожа на настоящую. Ту, что мне вернул Мирослав.

– Всё, вот так! – вскрикиваю, когда эскиз кажется идеальным.

Мирослав выдыхает: «Ну, блин, наконец-то», а я смеюсь. Кажется, кто-то нервничает сильнее меня.

– Отлично, – улыбается Брэйн, и я вижу гордость в его глазах.

– Ты очень красиво рисуешь, – не устаю восхищаться, поглаживая глянцевый экран планшета, на котором яркими красками расцветает будущая татуировка.

Неужели я и правда решилась? Глазам своим не верю. До конца не поверю в это, пока не прочувствую в полной мере уколы иглы на коже. Интересно, если мне будет очень больно, я смогу сбежать?

– Пойдем, – Мирослав отвлекает от дурацких мыслей глубоким поцелуем, и это придает решимости. Но будь я проклята, если еще хоть раз поверю мужским словам!

– Ты говорил, что это не очень больно, – шиплю, когда Брэйн включает машинку, и тонкое острие раз за разом касается контура.

– Терпи, – смеется Мирослав, откровенно издеваясь. Ну, либо я ему приписываю демоническую сущность, страдая от боли, на которую сама подписалась. Дура.

Брэйн, как и обещал, делает все сам, и игла больно колет правую руку. Нанесение татуировки, ее покрас ощущается так остро, что хочется попеременно то рыдать, то смеяться, а то и вовсе в туалет. Периодически пищу, прошу перерыв, пью воду жадными глотками, а Мирослав рассказывает разные смешные истории, пока я прихожу в себя.

– Мирослав Овчинников, я ненавижу тебя! – выкрикиваю, на что Брэйн с Миром громко хохочут.

В студии, кроме меня, еще один клиент – прыщавый парень, едва переваливший за порог пубертата. Я смотрю на него в перерывах, он кажется таким расслабленным, словно вот-вот уснет, и на его фоне мои страхи – глупее не придумаешь. Если этот не видавший ничего в жизни юнец так спокоен, чего я нервничаю?!

– Черт, это больно, – бубню, кусая губы, и морщусь, когда машинка проходится по наиболее чувствительным местам. – Как вы выдержали столько татуировок? Вы сумасшедшие, точно вам говорю. Безумцы!