Брамс. Вагнер. Верди

Не исключено, что после написания Реквиема и «Аиды» у Верди появилось чувство, что главное дело жизни им уже сделано. «Аида» была самым монументальным произведением из всего, что ему когда-либо удалось написать, а триумф Реквиема — духовного по своему характеру сочинения — не имел прецедента в истории. Он устал от полемики, в центре которой оказывается каждый, чья работа или деятельность вообще носят общественный характер. К тому же он чувствовал себя все более и более изолированным. Почти депрессивное уныние различимо в его письме к Тито Рикорди (2 января 1872 года): «Что касается славы и справедливости судьбы, о которых ты рассказываешь в конце письма, то ради Бога, прошу тебя — не будем больше об этом говорить: Ты видишь сам, как со мной обращалась в этом году пресса… Дурацкие обвинения и еще более дурацкая похвала… Нигде нет ни одной высокой мысли, достойной художника… Никто даже не удосужился попытаться разобраться в моих замыслах; ничего, кроме совершенно неудобоваримой глупости, а причиной всего этого явилась какая-то ненависть по отношению ко мне, будто я совершил преступление, написав «Аиду» и позаботившись о том, чтобы ее хорошо поставили… Давай больше не будем говорить об этой «Аиде», которая, хотя и принесла мне немало денег, вместе с тем стала причиной бесконечного количества неприятностей и глубоких творческих разочарований. Лучше было вообще ее не писать или по крайней мере никогда не публиковать! Останься она после первого исполнения у меня в папке, я мог бы ставить ее под моим собственным руководством когда и где мне заблагорассудится, и она не стала бы никогда питательной средой для злобы любопытствующих, для придирок толпы, критиков и школьных учителей, которые из всей музыкальной науки знают только грамматику, да и ту не самым лучшим образом…»

А вот что он писал другому своему близкому другу: «Почему тебе взбрело в голову говорить о том, что мне еще что-то надо писать? Послушай меня, мой дорогой Арривабене: не посчитай это связывающим меня обязательством, но мне было бы чрезвычайно тяжело принять решение еще что-нибудь написать. Ты спросишь, почему? Но сказать тебе, почему, я, право, не могу… Возможно, просто потому, что меня раздражает, когда я вижу, что у публики не хватает смелости открыто и искренне то ли аплодировать, то ли освистывать. Люди так запуганы, что потеряли возможность ориентироваться…»

Перу Верди принадлежат две дюжины произведений, многие из которых входят в репертуары всех оперных театров. Он достаточно работал и вполне заслужил свой отдых. Если кто-то начинает заговаривать о новой опере, он раздраженно обрывает разговор; он и слышать об этом не хочет. Он теперь только сельский житель, каковым и собирается оставаться до конца своих дней.

То, что все сложилось иначе, было чудом, и другого такого примера нет в истории музыки; это было чудом, причиной которого явились творческая активность, крепкое здоровье, незаурядная духовная и творческая дисциплина, а также благосклонность обстоятельств.

Поначалу причиной того, что Верди вновь обратился к театру, стало проявление чувства долга по отношению к спорному произведению. Верди была безразлична судьба многих его ранних произведений. Но в то же время он постоянно стремился спасти то, что считал ценным, но неудавшимся только в силу чисто внешних причин. Лишь одному из произведений самого зрелого периода его творчества не сопутствовал успех — опере «Симон Бокканегра». Верди давно уже понял, что драматическое действие оперы смутно, трудно понимаемо и поэтому мало увлекает публику. Пиаве, автор либретто, был уже не в состоянии продолжить работу. Мысль пригласить для переработки Арриго Бойто, за несколько лет до того привлекшего к себе внимание сочинением оперы «Мефистофель», принадлежит Джулио Рикорди, миланскому издателю. Бойто был незаурядной личностью, оригинальным мыслителем, но его музыкальная продуктивность страдала от излишней рефлексии. Вторую свою оперу, «Нерон», пролежавшую в его столе полвека, он так и оставил незаконченной. Бойто, сам сочинявший для себя тексты либретто, в литературном отношении был чрезвычайно одарен. Но, будучи на тридцать лет моложе Верди, он одной ногой стоял в лагере противников: его сопровождала репутация вагнерианца. Одного этого было достаточно, чтобы Верди сохранял в отношениях с ним определенную дистанцию. Более чем за десять лет до того Верди не без скепсиса высказался по поводу Бойто и Франко Фаччио[235], которые слыли в Милане глашатаями прогресса: