Браслет

       Дед наступил мне на любимую мозоль. Знал, стервец, куда бить! Ведь всё, что касалось дел космических, было моей неизбывной страстью, тайной и ненасытимой! О космосе я мечтал с малых лет, с трепетом душевным прислушивался к торжественным и высокопарным сообщениям советской и зарубежной космонавтики. К науке астрономии у меня вообще было интимное отношение: вид ночного звёздного неба зачаровывал меня до изнеможения, и я всей душой стремился знать о нём как можно больше, собирая информацию буквально по крохам. Мечтал стать астрономом, видел себя бдящим ночи напролёт в холодной обсерватории высоко в горах подле гигантского телескопа, уносящего моё воображение в сокровенные глубины Вселенной. Стать космонавтом я не жаждал, как многие мальчишки моего поколения. Возможности современной мне космонавтики оскорбляли моё воображение, свободно порхавшее среди вселенских просторов от галактики к галактике, а самые совершенные земные таратайки пугливо жались к матушке Земле, изредка делая пробные забросы в направлении ближайших соседей по Солнечной системе. Утолить, хоть отчасти, жажду моих космических мечтаний в какой-то мере могла только литература фантастического жанра, страстным поклонником которой я оставался всю свою читательскую жизнь.

       Увлечение фантастикой, астрономией, а чуть позже - астрологией, привели меня однажды к одному невероятному случаю, к которому у меня до сих пор сохранилось двоякое отношение, и о котором я хочу сейчас рассказать, поскольку потом для этого и места, да и времени уже не будет.

       Произошло это однажды летом, где-то во втором часу ночи. Я тогда работал слесарем в локомотивном депо. Вторая смена закончилась, и я шёл домой. В то время ради потехи, да и вообще, в силу своей любви ко всему живому, я держал сирийских хомячков. Есть на свете такие забавные зверушки, от которых дети без ума, да и я, несмотря на возраст, от них не так далеко ушёл... Ну так вот, у меня к тому времени стало привычкой: в каждое своё ночное возвращение со смены я останавливался на углу возле соседнего дома под абрикосовым деревом и рвал для своих любимцев охапку молодых сочных листьев. Хомячки обожали их, а так как они - зверьки ночные, то пик их активности приходился как раз на время моего возвращения с работы. И надо было видеть, какую весёлую возню они затевали, когда я вываливал им в клетку очередную порцию сладких клейких листочков! Это всегда меня ужасно забавляло.

       Вот и в ту ночь я, не изменяя своей привычке, остановился под тем самым деревом. И только я поднял руки к нижней ветке, как вдруг почувствовал себя не в своей тарелке. Вроде как из меня вынули стержень, и я сразу превратился в безвольную тряпичную куклу. Вдобавок сильно село зрение, чего со мной отродясь не бывало. Но я не испугался. У меня даже на это сил не осталось. Руки мои безвольно опустились и я краем глаза - не то, чтобы увидел, а буквально ощутил - присутствие рядом с собой какого-то тёмного силуэта, возникшего ниоткуда, поскольку за секунду до этого я оглянулся: нет ли кого поблизости? Я всегда это делал чисто рефлекторно, поскольку боялся, что хозяева дерева застукают меня за таким занятием и по головке не погладят. Так вот, за секунду до этого в пределах прямой видимости никого не было! Хоть и стояла глубокая ночь, но, вследствие того, что наш городок являлся узловой станцией, вся территория прилегающего к ней участка железнодорожной паутины ярко освещалась прожекторами, видимость была, как днём. А дерево стояло чуть в стороне от железнодорожного полотна.

       "Нам надо задать тебе несколько вопросов", - прозвучало у меня в голове. Мысль была явно не моей.

       Меня чуть приподняло над землёй и неизвестная сила, лишив мои подошвы контакта с земной поверхностью, развернула меня параллельно ей, и я, всё так же держа руки по швам, вплыл головой вперёд внутрь дисковидного аппарата метров пяти в диаметре, по периметру которого пульсировало голубое сияние. Сам аппарат, тоже непонятно откуда взявшийся за моей спиной, двоился и троился в моих разом ослабевших глазах, о его форме и размерах я догадался, лишь чуть прикрыв один глаз - это единственное, на что у меня в тот момент хватило сил.

       Дальнейшее я помню, как в сумбурном сне. Не знаю, сколько продолжалось моё пребывание внутри аппарата, но запомнилась мне лишь страшная усталость от "нескольких", как выразился силуэт, вопросов. Усталость и крайнее раздражение. Вопросы шли лавиной. Не успевал я ответить на один, как задавался следующий. Я открывал рот, чтобы ответить на него, но уже звучал другой. И так - до бесконечности. Казалось, что меня допрашивали несколько суток подряд, при этом ужасно раздражало, что ответы-то мои, по сути дела никому не были нужны, хотя сами вопросы звучали требовательно и настойчиво. Да и самих спрашивавших я не видел, всё плыло в изумрудном тумане, сновали какие-то расплывчатые тени, безусловно, имеющие человеческие очертания. Глаз, чтобы осмотреться, я повернуть не мог, а сами силуэты явно старались не попадать в поле моего искажённого зрения.