Брат болотного края

Ей, разумеется, помогут. Определят в больничку, прочистят раны, начнут искать родню. А дальше… Дальше она не заглядывала. На память, бросающую ей жалкие ошметки прошлого, как скупой хозяин – пустые кости ненавистному псу, сложно было положиться, но и эти крохи складывались в странную картину. Надеяться, что ее отыщет ликующее семейство, не приходилось. Но любая проблемная семья лучше этой, свихнувшийся в своей лесной глухомани. Поэтому отыскать тропу виделось Лесе главной задачей. Достаточно, на ее взгляд, легкой.

Взгляд этот поменялся в ту же секунду, когда она последней из бегущих шагнула на хвойный ковер. Лес зашумел, приветствуя ее. Он был повсюду. Высокий, непроходимо густой, пахучий, влажный, живой. Скрывающий в себе все что угодно, только не тропу, которая на рассвете привела бы их к дороге.

Слава ей и смерть

Аксинья

Лобная поляна тускло светилась серебром. Это луна рассеянно роняла на нее мерцающие лучи, не понимая, как же так скоро прошел день, как же так быстро наступила ночь. Когда творишь большую ворожбу, время ускользает сквозь пальцы, сам не замечаешь, что стареет мир, что иссыхаешь сам. Отогнали бурю – вот и половина дня истлела. Пролили кровь за чужую жизнь – вот и вторая ушла в никуда.

А теперь Аксинья стояла на коленях, чувствуя под собой колкую хвою и палую листву, а ночь вступала в свои права, окутывая ее темнотой. Было время, когда тьма леса приносила покой и чувство невероятной силы. Тогда Аксинья была молода. Кожа ее была гладкой, тело – горячим и податливым, но разум уже заострился, а душа очерствела. Это было время ее ведьмачества, время заговоров и обрядов, время, когда лес принимал ее Матушкой, любил и благоволил ей. Сколько ночей она провела тут, нагая, с пальцами, перепачканными землей и кровью? Лучших ночей всей ее жизни. Ни вспомнить, ни подсчитать. Но одну из них Аксинья желала бы, да не могла забыть.

Мерзкая девица понесла. Это стало понятно на рассвете, когда Батюшка растворился в утренней дымке леса, а Полина вернулась в дом, пряча под растрепанными космами горящие щеки. Аксинья ждала ее на крыльце. Стояла там, как вкопанная, не видя ничего, не слыша. Просто ждала, чтобы посмотреть в наглые глазища молодой жены да плюнуть ей в лицо едким словом.

«Ты пустая! – придумывала она обвинения. – Ты не родишь ему, так уходи! Сколько лет ты здесь? Пять? Семь? Десять? И не понесла еще. Ты даже не выкинула ни одного, ты просто не можешь. Лес не дает тебе права здесь оставаться. Уходи, проклятая тварь, уходи! Я сама рожу, я могу еще! Я! Могу!»

Она твердила это, цепляясь сведенными пальцами за резную балку крыльца. А сама представляла, как схватит голые плечи названной сестры, как оставит синие пятна на ее фарфоровой коже.

За спиной крепко спал дом. Утробно похрапывала Глаша, прижимая к себе голые пятки Стешки, – девка выросла, а все прибегает к ней по ночам греться да плакаться. А в девичьей спальне осталась полоумная Фекла: лежит, наверное, слюни пускает, косами подтирается. Правильнее было отдать ее лесу, оставить там, позволить начатому завершиться, но Батюшка поступил иначе, отобрал любимую дочку у спящего, и теперь жить им всем да вздрагивать. Кто скажет, какая беда придет в ответ на такое оскорбление?

Аксинья фыркнула, чуя, как приближается к поляне молодая жена – неторопливая, сонная, утомленная. Небось, лежать под стариком не так сладко, как племянничка названного седлать? Небось, у волчонка губы слаще да силы больше. Небось, глаза свои бесстыжие закрывает, пока Хозяин над ней старается, и представляет зверя молодого.

Мысли эти наполнили Аксинью нестерпимым жаром, еще чуть, и запылала бы трава под ногами. Но не вправе Матушка гневаться так сильно, мстить – да, ненавидеть – пожалуйста, но будь добра оставаться достойной имени своего. Коли имя – последнее, что тебе осталось.

Сына в доме не было. Он бродил где-то в лесу по своим тропам, не встречаясь с Батюшкой. Все надеялся отыскать впотьмах Феклу, ту, что осталась в чаще, привезти ее, привязать к телу, словом, сотворить ворожбу, никому не подвластную. Глупый мальчишка всегда считал себя лучше других.

Оставался еще один. Он беззвучно спал сейчас в горнице – тонкий, почти прозрачный, не способный ни ворожить, ни заговаривать. Только хлеб печь, да и тот рыхлый. Сколько бы ни рожала Глаша, а все мимо. Бедная баба, глупая баба. Дал бы лес еще один шанс ей, Аксинье, все бы вышло по-иному. И выйдет. Вспомни только Батюшка, что есть у него самая первая, самая главная жена. Да перестань тратить ночи на пустую утробу смазливой девицы.

Когда Полина добралась до крыльца, Аксинья почти успокоилась. Гнев – не ее стезя, гнев – удел слабых. Тех, кто и родить не может, только скакать на чужих мужьях. Да на сыновьях чужих.

– Не спится, Матушка? – спросила Поляша, подойдя совсем близко.

В рассветном солнце она будто светилась изнутри ласковым женским светом. Аксинья почувствовала, как вмиг стали мягкими ноги.

– А тебе, гляжу, и дома не сидится? – ответила она, стараясь, чтобы голос не дрогнул.