Брат мой Каин

– У тебя что, эпилепсия? – Зина продолжала трясти меня.

– Да вроде не было… раньше, – робко ответила я. – Кончай трясти.

Кусок времени от дверей дома до заднего сиденья машины куда-то исчез из моей памяти. Провал – очень верное определение.

– Ладно, поехали! – Зина хлопнула водителя по спине. – Мерзаев-маршал два раза уже звонил. Извелся, бедный.

32

– Вот, знакомьтесь, – маршал Мирзоев отступил назад и сделал плавный жест руками, вроде па из восточного танца. – Сергей Бархотенко. Ваш куратор.

Куратор протянул мне руку. Я посмотрела на ладонь, крестьянскую и широкую, как лопата. Потом на лицо. Бородатый и неухоженный, какой-то пегий, с серым лицом, он напоминал не очень удачливого конокрада. Казалось, он только что проснулся.

– Куратор? – спросила я Мирзоева невежливо. – Зачем?

– Ну, консультант, – тот игриво отмахнулся. – Не помешает! Господин Бархотенко отлично осведомлен, опытен. Он, он…

Мирзоев запнулся, а конокрад тут же встрял, широко улыбаясь:

– Специалист по формированию общественного мнения.

Его голос, вкрадчивый, почти приторный тенор, показался мне знакомым. Где-то я слышала эти интонации, этот округлый говор, провинциальный, какой-то волжский. Консультант ухмыльнулся сыто.

– Радио, – ласково сказал. – «Пульс столицы».

Точно! Эта радиостанция, дерзкая, вызывающе либеральная, каким-то чудом продолжала вещать все годы правления Пилепина. На Западе считалось, что «кровавый режим» таким манером выпускает пар. Своего рода паровой клапан диктатуры. Однако некоторые пессимисты видели в радиостанции более прагматичный инструмент власти – что-то вроде блесны. Или магнита. Липучка для мух тоже будет верным, хотя и не совсем аппетитным, определением. Оппозиционерам предоставлялся микрофон. В теплых студиях, приободряемые смелыми ведущими, они беспечно высказывали бунтарские идеи; слушатели звонили в прямой эфир и тоже несли крамолу. И гости и слушатели резонно полагали, что раз существует такая радиостанция и власть ее не закрывает и не врывается спецназ в студии и не вяжет храбрых радиоведущих-карбонариев – а те уж чуть ли не открытым текстом к бунту призывают, – то, значит, осталась еще свобода слова. И конституция с волнующими словами о правах граждан не простая бумажка.

– «Пульс столицы»… – повторила я. – Да… Говорите «общественное мнение»? А что это такое?

– Общественное мнение? – с готовностью отличника отозвался консультант. – Это образ реальности, в котором действуют группы людей и персоны, делегированные от таких групп, так называемые политические деятели. Образ реальности – вот ключевые слова. Не сама реальность, а создаваемый нами имидж.

– Фикция? – хмыкнула я.

– Что есть фикция? И что есть реальность, уважаемая Екатерина Сергеевна?

Я повернулась к Мирзоеву.

– Не нужен мне ваш консультант. Я сама.

Бархотенко не обиделся, он улыбался, точно я его похвалила.

– Зря вы так, – беспечно сказал, копаясь в бороде. – Я из вас, милочка, за три дня сетевую звезду сделал.

– Кого? – Я подавила желание плюнуть ему в лицо – «милочка», сукин сын.

– Принцессу Интернета. Вы себе и представить не можете своей всемирной славы…

Он, дурачась, тихо засмеялся высоким тенорком.

– Ну нет так нет! – нетерпеливо встрял Мирзоев. – Все! Решили! Но имейте в виду: запись пилотного репортажа через три часа. Вас отвезут в Зимний и к пяти доставят обратно. Вопросы?

Он вздернул руку, строго посмотрел на часы. Я пожала плечами. Бархотенко продолжал скалиться и звучно скрести свою бороду.

С Зиной мы спустились в столовую.

– Знаменитые буфеты Эрмитажа. Прошу! – Она пропустила меня в зал. – Душевная атмосфера и диетическое питание.

Отчего-то тут воняло сырой собачьей шерстью. Драный линолеум, тюремная краска на стенах, дохлые лампы под потолком. В подвальном помещении столовой, душном и одновременно промозглом, заставленном алюминиевыми столами и стульями, едоков было немного. В дальнем углу, за сдвоенным столом, обедала группа детей. Обритые под ноль, в одинаково серых одежках, они напоминали экскурсантов из сиротского дома. Класс пятый. С ними сидела блеклая тетка в тугом платке. Зина махнула ей ладошкой, та в ответ едва кивнула.

– Из приюта? – спросила я, выбирая поднос почище.

– Местные! – отчего-то зло фыркнула Зина. – Проходи к раздаче, вон очко.

Мы подошли к окну, я поставила свой поднос. Красные руки неопределенного пола (голова скрывалась за верхней рамой амбразуры окна) литровым половником шмякнули в мою миску какой-то бурой еды, похожей на речной песок. Кинули ломоть черного хлеба.

– Рагу «Петергоф», – Зина, гремя стулом, уселась напротив. – Кушайте, ваша светлость, кушайте.

– Само понятие «рагу» подразумевает… – начала я, но продолжать мне стало лень. – Зина, а зачем ты здесь?

– За рагу «Петергоф».

– Нет, серьезно.

Я воткнула алюминиевую ложку в свое месиво. Похоже, это была дробленая гречка. Греча.

– Какого черта ты делаешь с этими… – Я запнулась, пытаясь найти слово. – С этими…

– Выродками? – подсказала она. – Маньяками? Подонками?

Зина подалась вперед.