Брат на брата

— Э, братику! Зато сполним княжий приказ, так первыми людьми станем, — утешил его Иван.

Он строил воздушные замки.

IX. В литовском бору

Суровый край!

Бесконечные сумрачные леса, которые кое-где перерезанные извилистыми мутными ручьями да тропками, по которым удобнее пробираться зверью, чем человеку.

А зверья здесь немало.

Начиная от юркой лисы и кончая страшным, гигантским медведем-стервятником.

А порою затрещит хворост, раздадутся кусты и выставится грозная рогатая голова бородатого тура или зубра.

Глаза налиты кровью, рога — взрывают землю.

Беда встретиться с ним, если он свиреп: всадника вместе с конем опрокинет, убьет рогами, затопчет, и только кровавое пятно останется на седом мху памятью о недавно полных жизни существах.

Знают свою силу тур и зубр и никому не покорствуют.

Даже «мишка» — уж на что ему силы не занимать — и тот с опаской к ним подходит.

Только в зимнюю пору рискуют на них нападать обезумевшие от голода волки.

Навалятся десятком, вцепятся и рвут на куски.

Половина их падет, другие зато напьются теплой крови.

Не любо тоже встретиться и с вепрем, когда он пробирается сквозь чащу, срезая трехгранными клыками, как прутья, молодые деревца, и мигая тусклыми, маленькими глазками…

А дичины всякой иной что! Сила неисчерпаемая.

В летнюю пору стон по лесу стоит от крика, писка и рева.

Теперь, осенью, не то.

Притих бор. Пообсыпались кусты и не слыхать в них возни неугомонных пичужек. «Мишка» уж подыскивает берлогу, чтобы, как только дохнет стужей да снегом с полуночи, залечь на ложе из листьев и сладко дремать под своею теплою шкурой.

Волки стали поближе к деревням пробираться. Целыми ночами уныло плачет голодная рысь…

Смерклось.

В поле, быть может, еще светло, но под деревьями литовского бора теснится тьма.

Отряд «гусем» растянулся вдоль по узкой тропе.

Кони заморились, у всадников вид усталый. Видно, всем охота на ночлег.

С земли плывет чуть приметная сизая пронзительно-серая дымка.

Хорошо бы теперь костерок из валежника или из сухостоя да кашки бы отведать!

Ехавший впереди всадник поглядел на вершины сосен, на которых мерк свет, и придержал коня.

— Нет, сегодня до Вильны не добраться — промолвил он как бы про себя, и потом приказал:

— Стой. Будет. Станем на ночлег.

Повторять приказания не пришлось.

Всадники живо спрянули с коней, привязали кто где и разбрелись.

Вскоре по бору пошла гулкая перекличка, а еще немного времени спустя задымились и приветливо затрещали костры.

У самого большого из них сел, на разостланной медвежьей шкуре, набольший, отдававший приказ, — князь тверской Михаил Александрович.

Вид у него усталый и угрюмый.

Вышла незадача: думал засветло до Вильны добраться, а пришлось заночевать довольно далеко от нее.

— Не первый раз езжу, а впервой такое. Не к добру.

А пора бы быть в Вильне: и люди, и кони притомились

в далеком и трудном, многонедельном пути.

— Изволь покушай, княже, — предложил ему какой-то боярин.

Чуть отведал князь вкусной каши и отбросил ложку:

— Не хочу.

Лег на спину на шкуре и смотрит на небо, на котором уже загорелись нечастые звезды.

— Где моя звездочка? Не та ль вон, что то вспыхнет ярко, то чуть мерцает.

И вдруг вздрогнул: сорвалась его звезда и скатилась к востоку.

— Нет, должно не моя, — постарался утешить он себя.

А сердце тоскливо заныло.

Его давно уж мучают злые предчувствия.

Словно чуется что-то недоброе.

И отчего? Разве ему в дивковинку воевать с Димитрием?

Правда, на сей раз война будет полютее.

Зато он, Михаил, к ней и подготовится как следует.

Орда да Литва чего-нибудь да стоят. Нахлынут — сметут Москву.

А не пойдут они, и он не станет войны затевать. Только бы согласом заручиться, тогда вали…

Беда, что стар стал зятек Ольгерд-то. На подъем тяжел. Видано ли дело: два года Русь не тревожил.

Ну, да авось — тряхнет стариной.

Опять же сестра уговорить поможет…

Закрылся плащом князь, положил голову на седло.

От костра веет теплом. Слышится сдержанный говор и мерный шум лошадей, жадно жующих овес.

Подкралась дрема, запутались мысли.

Куда-то далеко унесся лес.

Сладкий сон охватил усталого князя.

Очнулся он, когда сквозь вершины дерев брезжил рассвет.

Было прохладно и тянуло сыростью.

Со всех сторон несся дружный храп.

Князь собирался повернуться на другой бок, когда почувствовал на себе чей-то взгляд.

Посмотрел в ту сторону и разом сел, протирая глаза.

По другую сторону чуть тлеющего костра сидел человек могучего телосложения, одетый в звериную шкуру, мехом вверх, и шапку, украшенную парой турьих рогов. Человек этот смотрел на Михаила Александровича и насмешливо улыбался во все свое широкое, плоское, с выдающимися скулами лицо, с обветрившейся загрубелой кожей.

Князь без труда признал в нем одного из приближенных Ольгерда — литвина Свидрибойлу.

Михаил Александрович всегда недолюбливал этого литовца, похожего больше на разбойника, чем на княжеского вельможу.

Быть может, в этой нелюбви играло роль и то обстоятельство, что Свидрибойло был убежденный язычник, и князю тверскому «претила его поганая вера».

— Как ты сюда попал? — спросил наконец князь.

— На ногах дошел. Вон и мои молодцы тоже.