Братья

— Батюшка держал списчиков, переплетал книги, — как-то тяжело выговорила Шерёшка. — Кто мог знать…

Она опустила голову и молчала до того долго, что Сквара отважился напомнить о себе:

— Ты, бабушка, небось и праведную царицу Аэксинэй…

Так уж вышло, что зрительно братишка Светел твёрже помнил отца. Он рассказывал о седом величественном человеке с такими же, как у него самого, медово рдеющими глазами. А вот мать… Руки, запах, ласка, тепло… Голос он узнал бы наверняка. Но покажи ему искусно списанное поличье — мог усомниться.

— Бабушка… Царица, наверное, красива была?

Старуха словно очнулась. Скваре показалось, она готова была поленом в него шваркнуть.

— Ты глуп, как и всё твоё племя! Красивая!.. Горе народу, чьих царя и царицу не называют прекраснейшими из смертных!.. Боги обратят взор на вождей, и кого увидят? Деревенского пендеря об руку с дурнушкой?..

Сквара смиренно молчал.

— Царица была милостива, — снова заговорила Шерёшка. — Я понравилась молодой государыне, она пожелала, чтобы я приходила рукодельничать с её девушками. Она и печеву, за которым все вы охотитесь, меня научила… А год спустя сама набросила мне на плечи свадебный плащ…

Сквара сразу подумал, что баснословное печево наверняка пробовал и малыш Светел. Потом вздрогнул, похолодел, хотя в избе было тепло. Он знал: царица Аэксинэй, подарившая супругу долгожданного сына, канула в огонь совсем юной. Значит, Шерёшкину свадьбу играли не полвека назад, как он почему-то решил, а накануне Беды. То есть чуть больше десяти лет тому. Так сколько же сравнялось…

— Бабушка, — очень тихо проговорил он, вглядываясь в её лицо, силясь мысленно стереть с него глубокие письмена, начертанные страданием. — Может… мне тебя лучше… малой тётушкой величать?

Седые космы встали дыбом, точно шерсть рассерженной кошки. Шерёшка замахнулась костылём:

— Вон ноги отсюда!.. Пошёл!..

Сквару сдуло к порогу, он только недоумевал, чтó не так ляпнул, каким образом схватил её за болячку. Он уже открывал дверь, когда его настиг голос Шерёшки:

— Куда? Вот же неслушь…

Он остановился, оглянулся.

— Я тебя зачем звала? — строго осведомилась бобылка. — Свистульку, говорю, куда свою дел?

Сквара выудил из кармашка кугиклы, ещё понятия не имея, как станет играть, чем возвеселит хозяйкино сердце. Снова вспомнил крепостные подвалы, напоённые болью и местью до полного отрицания света… непонятное «из-под земли»… Шерёшка вдруг показалась ему ещё одной душой, застрявшей в промозглом мраке. И что с того, что эта душа была по-прежнему во плоти?

Кугиклы всхлипнули, простонали, словно ветер, заблудившийся в разрушенных переходах. Чья-то неприкаянная тень плакала, металась, звала другие такие же тени и не умела понять, что они не придут, что они ушли слишком далеко — не откликнутся…

Сквара мельком покосился на хозяйку. Годы мало-помалу облетали с её лица, стаивали, словно покровы инея, облёкшие изваяние. Хромая седовласая отшельница, которую они привычно считали древней старухой, на самом деле, наверно, была не старше Жиги-Равдуши. Мама…

Кугиклы встрепенулись по-птичьи, запели пронзительно, отчаянно, но и с надеждой, ведь Сквара положил себе непременно добраться когда-нибудь на Коновой Вен. Песня взяла под крыло растерянную, озябшую тень, увлекла её сквозь ледяную тьму, туда, где вот-вот должны были проклюнуться в чёрной воде проталинки света. Сквара ломился к ним из тьмы шаг за шагом, со всем наследным упрямством. Он тоже хотел бы вернуть неворотимое, да что поделаешь! Значит, надо собраться с духом и драться вперёд, где всё отчётливей кажутся далёкие огни на воде…

Шерёшка прикрыла горстью рот, её рука зримо дрожала. Потом другой ладонью она заслонила глаза.

Сквара увенчал песню зовущим кликом лебедя, вернувшегося с чужбины, и смолк. Шерёшка тоже молчала, не шевелилась. Сквара тихо-тихо убрался в тёмные сенцы, устроился на своём мешке, выпотрошенный и почему-то очень несчастный. Лизнув языком, он убедился, что в кровь разодрал себе нижнюю губу, вроде бы давным-давно обмозоленную… Внутри всё дрожало. Впору хоть поплакать молчком, но слёзы он себе когда ещё запретил.

Утром он проснулся до света, сразу побежал в лес — разыскивать и корить поваленные берёзы, покамест не найденные «стервоядцами». Пришлось идти довольно глубоко в чащу, по свежему уброду да под невесёлые думы о том, что сделала с Шерёшкой обрушившая крепость Беда. Многие тогда потеряли родных и сами остались калеками, взять хоть деда Игорку. Приехал на последнее купилище с женой, с двумя сыновьями… а после пожара с небес, накрывшего торг, не нашёл даже костей для скудельницы. Кто поверит, что ему не хотелось проклясть Богов жизни, броситься за родными сквозь смерть?.. Сам обожжённый, со скрюченными руками, Игорка подобрал годовалое дитятко, не ведавшее родства. Кое-как приковылял в чужую деревню, ещё не звавшуюся Твёржей…