Братья

…И братьев-глупцов наградила шлепком:
«Вас только и вспомнят, прибив молотком,
Да, может, бездельной касаясь струны…
Моим сыновьям вы отнюдь не нужны!»

Супостат в кулачную не полез. Ловко скользнул в сторону, чтобы не наскочили вдвоём. Шагнул встречь гудошнику, нарушил разбег, как-то боком припал вдруг перед ним на колени… Понукалка и улетел кувырком через торчащие лыжи, обидно, больно.

Рожечника тем временем перехватили горожане. Он рвался, его придерживали, похлопывали по плечам:

— Не баламуть, добрый человек.

— А тебе, малый, велим дальше петь, общество радовать.

С тех пор и ведётся меж нами, людьми:
Помянем с проклятьем, прихлопнув дверьми,
А важный урок поручаем не им
И правую битву не ими вершим.
Да только больнее тоски не сыскать,
Чем Матери вовсе ненадобным стать!

Эхо последний раз пробежалось по Дикому Куту и смолкло.

— Вот, — сказал Ворон.

В шапке поводыря медь звякала о серебро.

— Слышь, парнюга… А ещё можешь?

— Могу!

Брекала повернулся, пошёл прочь. Возмущённые пособники, зло оглядываясь, потянулись за вожаком. Складывать занавесь, поднимать брошенных кукол… Люторад так и не разметал пятерушек, сами в грязь уронили.

— Неча тужить, — сказал понукалка. — Этого захолустника тут завтра не будет, а мы опять выйдем.

Брекала не ответил. У него за спиной снова взмыл голос, возвещавший простую и жестокую истину: одни летят в заоблачные небеса, другие лишь вспархивают на забор. Откуда и кукарекают, полагая, что достигли горних высот.

Ворон спел ещё хвалу позабавнее, потом другую. Начальный вдохновенный восторг, умноженный сознанием победы, стал притихать. «Это я так наказ учителя исполняю? Слушаю да смотрю, слова не говорю, в стороны озираюсь, ни во что не мешаюсь?..» Ещё было весело и смешно, но понемногу подкатывал холодок. Когда его назвали «скворушкой голосистым», это прозвучало едва ли не отрешением от воинского имени. Ворон покривил душой, стал тереть горло, смутился:

— Хрипну, почтенные, не могу, будет с меня.

Его трепали по лёгкому кузову на спине.

— Ты передохни, желанный, молочка попей, ещё выходи.

— Отколь явился, парнище? Заночевать есть где?

Он отвечал:

— Да мы с дядей из Нетребкина острожка прибежали. Он домой уже снарядился, мне велел догонять.

— А собой-то хорош… — пялились девки. — Глазки, глазки ясные, что пуговки заморские!

Если он вправду хотел донести что-то учителю, пора было спасаться.

— Слышь? — дёрнул его за руку поводырь. — Калиту подставляй.

И щедро пересыпал Ворону не менее половины всего, что насобирал. Дикомыт отошёл с кувыками в сторону и тогда только спросил:

— С чего помогать взялись?

Коротышка нахохлился, отвёл глаза:

— Ты тоже мог вора крикнуть… Покрывали бы сейчас спину не Карману, а мне.

Облака начинали пристывать сумерками, торг помалу сворачивался. Ворон заспешил.

— А ещё поможешь?

— Ну.

— Тётку Грибаниху знаешь? В зелейном ряду вроде сидит.

Кувыки засмеялись:

— Кто же Грибаниху не знает! Один ты и не знаешь. А что тебе до неё?

— Подарок надо купить, а у неё есть, говорят. Покажете её, пока домой не ушла?

— Ну!

Коротышка снял со своего плеча руку слепого.

— Тебя как дразнить будем? — спросил он, пока вдвоём шли через торг.

Правду отвечать было нельзя, но и врать особенно не пришлось.

— Да ты слышал уже, люди окликали: Скворцом.

— Скворцом?

— А я клюваст, волосом тёмен и всё фюить да фюить… Тебя-то каким назвищем величать прикажешь?

— Хшхерше.

Ворон даже остановился.

— Ух ты! Это по-каковски же?

Лицо парня не выглядело чужеземным. Теперь, когда Ворон к нему присмотрелся, черты казались умными, строгими. Не самыми присталыми побирушке и крадуну.

— Нас таких две деревни было на берегу. — Поводырь чиркнул ребром ладони над головой, обозначая малый рост. — Морянами звались. Старикам верить, племенем вышли из-за Кияна ещё при добром Гедахе. Всё волной смыло в Беду, мест не знать, где избы стояли… Один я теперь.

Ворон попробовал повторить:

— Хшер…

— Хшхерше. Буревестник по-вашему.

Тропка вела их мимо Гадалкиного носа.

— Погоди чуть, — сказал Ворон. — Спросить надо.

Ему не хотелось вовсе уж тупой надолбой стоять перед Грибанихой и краснеть, спотыкаясь: «Стыдь… студь…»

Прыгая по склизким камням, он живо добежал в дальний конец мыса… Девушки не было.

— Поздорову ли, тётенька, — торопливо обратился он к пожилой ворожее, склонившейся над чашей цветных камешков, красноватых, белых и пёстрых. — Вон там, на валуне, утром девка сидела, глаза повиты?

Некоторое время гадальщица смотрела так, словно он у неё допытывался о шествии умерших царей: кто за кем выступал да что говорил. Потом покачала головой.

— Ты, дитятко, меня не морочь… Не было здесь никого. Тебя помню, присаживался отдохнуть, а девок не видела.

Ворон удивился, понял, что срамления перед Грибанихой не минует, помчался с мыса долой.