Братья

Но скомороший вожак словно оглох. Тряпичных кукол с их деревянными головами растоптать оказалось труднее. Нагнувшись, он подхватил злодея Тарашечку, треснул им о приворотную надолбу. Болванчик продолжал улыбаться, глумливо и зло. Брекала зашвырнул его прочь… побежал в сторону города, бессвязно крича.

Он боялся — стоит умолкнуть, и тут же вновь подкрадётся шёпот из темноты. «Скоморох… — укорят невидимые уста. — Зачем гонишь Мать, скоморох?»

Там, где люди тесно живут, слухи разлетаются мигом. Любую весть выметут за порог языки болтливых служанок, из уст в уста передадут нищие, вместе с горячими бубликами разнесут улицами горлопаны-торговцы. А уж когда новость доберётся к водоносам, что с утра до ночи таскают по домам кипяток для грева палат, — праздных ушей в городе не останется.

— Слыхали, бабоньки? Богобой-то чем свет благочестному старцу в ноги ударился. Лютораду руки целовать лез…

— Да брось!

— Истинно говорю, желанные, от гончаровой дочки слышала у колодца, а та — от Некши слепого. Поводырь евойный сам видел, как скоморох в святые двери стучался!

«Баран и бочка» только открывал двери первым гостям, а все уже всё знали.

— Лежмя, сказывают, в молельне лежит, вон нейдёт, плачет, лоб расшибает, прощения у Моранушки просит…

— Что ж с ним будет теперь?

— Повинной головы и меч не сечёт.

— Так то меч…

— Люторад не простит. Скажет, как отец его говорил: «То не мой враг — Владычицы!» И не простит!

— А в заезжем-то доме горшки на полках скакали, пол расседался, голос из стены говорил!

— А скомороху самому, говорят, аж перья вороньи с неба слетели, на кафтан тучей липли — не отодрали!

— Охти, страх! Нешто дни последние наступают…

— Люторад не один о Справедливой радеет. Уж как старец велит, так всё и будет.

— Тарашечку, бают, разбил и в маину кинул…

— Правда, что ли? Эх, зря!

— Зря? Вот так отцы Беды допросились!

Румяная девушка подавала гретые щи, рыбную дрожалку и хлеб. Вчера она вместе со всеми поахала бы об участи потешника. Сегодня Брекала стал ещё одним из тех, кто сажал её на колени, искал устами уста… а после замахивался: не до тебя!

И ей было всё равно, цела в кладовой забытая шапка или уже кто-то стащил.

Шатущие люди

Мужики, приехавшие в лесной зеленец, выглядели кем угодно, только не разбойниками, успевшими порядочно нашалить по дорогам Шегардайской губы. Со стороны поглядеть — самые обычные люди. Да они такими и были, пока самострелы и кистени лежали спрятанные в санях.

Когда всполошились собаки, когда бабы с криком и плачем побежали встречать, Лутошка сперва оробел. Удивился собственной робости, спросил себя, чего испугался. Он уже несколько дней жил при становище боярыни Куки. В охотку помогал деду Хвице, кормил собак. Даже стражу нёс — то с Марнавой, то с молодым Онтыкой. Ловил на себе задумчивый и тревожащий взгляд самой госпожи…

Уже шагнув следом за всеми, острожанин вдруг с удивительной ясностью ощутил: если прямо сейчас, пока никто не следит, схватить лыжи, пуститься в утёк — навряд ли его станут искать. А назавтра или через седмицу, за тридевятым лесом, глядишь и попадутся правские переселенцы. С которыми он в самом деле за Киян-море пойдёт.

Лутошка даже остановился. Метнул глазами влево-вправо. На него никто не смотрел.

Он сделал шаг…

При мысли об одиноких ночёвках, кружащихся волках и беспощадном морозе стало до озноба жаль новообретённой жизни в ватаге. Лутошка мотнул головой: нет уж!..

И побежал следом за всеми.

Уйти, если что, можно будет как-нибудь в другой раз…

— Ну, что тут у нас? — спросил вожак.

Он по-хозяйски сидел на санях, в распахнутой шубе, в меховом треухе, сдвинутом на затылок. В дремучей бороде таял иней, ватаг улыбался, но маленькие голубые глаза сверлили Лутошку, взгляд был тот самый, что мерещился острожанину, когда он удирал от волков. Госпожа Кука ластилась к мужчине, сидела у ног на земле, приникнув к колену.

Лутошка глотнул, сдёрнул шапку, достал пальцами истоптанный мох:

— Добрый господин…

— С чем пожаловал, малый?

Пока Лутошка соображал, как ответить, боярыня потянулась к уху предводителя, зашептала, прикрыв рот ладонью:

— Кудаш… Чёрная Пятерь…

Она только что стёрла с лица колкую и вонючую мазку, щёки подтянулись, были по-девичьи гладкими, бархатными, румяными.

Вожак чуть наклонил голову, выслушал, глаза опасно блеснули. Кулак упёрся в колено.

— Сказывай, парень! Как есть сказывай!

Ватажники оглядывались, стряхивали виснущих баб, подходили, становились послушать.

Острожанин как будто вернулся в берёзовую рассошину, в кольцо хищных теней… Он даже язык не сразу сыскал, но за минувшие дни его столько раз нýдили вспоминать заточение и смерть Кудаша, что короткая повесть обрела даже некое подобие стройности.