Братья

…Кто-то уже сплотил донце, поставил стебли для боковин. Кто-то, наоборот, начал с обода, проворно гнал вниз…

Изначальный порыв успел отгореть. Позоряне подходили и уходили. Беседовали о своём. Самые упорные коротали время песнями. Отмечали хлопками ладоней каждый круг голосницы. Пестерь — дело долгое. Однообразное. Не борьба с носка. Не стрельба лучная. Голоса поющих скучнели, делались жиже. Скоро кругом ристалища останется только родня. Да и та возьмётся зевать.

— Гусляра бы, — вздохнули неподалёку. — Без гусляра какое веселье.

Светел навострил уши.

— Гусляра? Дурных нету играть: Крыла ждут!

— Все гусельки попрятали, кто и привёз.

— Ещё третьего дня подвалить должен был. С ялмаковичами.

— Раньше вроде с Царской ходил?

— Ему кто указ! Такой всюду желанен.

— А пока ждут, скучать велишь?

Светел решился. Раскрыл рот. Оробел, смолчал. Снова решился. Кашлянул.

— Я сыграть могу. Я эти песни все знаю.

К нему обернулись.

— Тут каждый сыграет, да никому не охота.

— Молод больно. К мамке ступай!

— Ручищи у тебя, парень, не по струнам похаживать…

— Вправду можешь или без толку болтаешь?

Светел рассердился, насупился, робость вмиг отбежала.

— Дома, в Твёрже, кулачный Круг водить довольно хорош был…

— В Твёрже?

— А гусли привёз?

— Ну…

— Беги, парень, за гусельками живой ногой! Распотешь добрый народ!

Хотелось влететь в шатёр, чехолок в охапку — и немедля мчаться обратно, пока плетельщики не завершили трудов!

Мама с бабушкой сидели перед шатром, у лубяного рундука с куклами. За их спинами, на толстом войлоке, в обнимку с Зыкой спал Жогушка.

Светел поклонился матери, отдал кошель, тяжёлый от серебра:

— Геррик сегдинский приветное слово шлёт, в гости обещается. Мама… люди меня на гуслях просят сыграть. Под ристалище… Благословишь?

Спросил замирая. Чего только не передумал, пока Равдуша поднимала глаза. «Откажет. Дел найдёт в шатре и вокруг, напомнит соседям помощь подать. Убоится: дитятко на торгу пропадёт. И что́ тётушка Розщепиха говорить станет…»

Мама с каким-то беспомощным восторгом оглядела взрослого сына:

— Ступай уж, Светелко.

Он засиял. Пригрозил пальцем Зыке, чтобы не вскочил, не разбудил Жогушку. Перешагнул обоих, скрылся в шатре… Вынырнул уже в кафтане цвета тёмной ржавчины при жёлтых петлицах. Вынес в руках такой же колпак и берестяной чехол с гуслями.

— Пуговку перестегни!

Светел ударил матери с бабушкой поясным поклоном, ринулся прочь. Сперва шагал, пытаясь быть степенным и взрослым. Не выдержал, сорвался на бег.

Корениха с Равдушей переглянулись.

«Славный вырос парнишечка», — хотела сказать Корениха. Не успела. Невестка вдруг всполошилась:

— Что за ристалище, не сказал! Вдруг из луков мише́нят?

Уже пожалела, что отпустила его, уже въяве услышала звон шальной стрелы, бьющей в тонкую поличку гуслей… и добро ещё, если в гусли… Сейчас на ноги вскочит — догонять сына, присматривать, чтоб худа с дитятком не случилась.

— А ну сиди! — свела брови строгая Корениха. — Серебро вон какими кошелями таскает, а тебе всё ма́ленек, всё глу́пенек!.. Я за Жогом так-то не назирала. И тебе не велю!

— Да смирное у них ристалище, — прогудел густой голос. — Корзины взапуски плетут, а без гусляра скучно. Поздорову ли, государыни Опёнушки?

Женщины обернулись.

— Сам гораздо можешь ли, Синявище! Присаживайся, в ногах правды нету…

Шамша Розщепиха обходила ряды неторопливо, с достоинством. Как то подобало сестре твёржинского большака. Не лицо матёрой вдове входить в заботы купли-продажи. Для этого младшая родня есть, братучада, невестки. Ей, Шамшице, разведывать красный товар, гладить привозные шелка, ворошить белёную шерсть, оценивать смурые, чермные, зелёные нитки… пересуды вести о делах дальних и ближних.

— Старика у них в самый Корочун ударом ударило.

— Ой, беда! Нам-то помнится крепким, плечи — во, краснорожий… поглядеть — до ста лет изводу не будет!

— Так оно и бывает. Большое дерево разом падает. Скрипучее, хилое по два века скрипит.

— Что ж он теперь?

— Еле говорит, всё сынами повелевает.

— И как сыны? Слушают?

— Да ну…

Мимо рундуков, где выставляли изделия сродни домашним, Розщепиха проплывала с величавой надменностью. Вот уж радость была растрясать в дороге старые кости, чтобы глаза пялить на знакомое! А то её племянницы с невестками за гребнями не сидели, тонких ниток не пряли, кросна не уставляли на браный узор! Розщепиху влёк чужедальний привоз. Смушки морских зверей с устья Светыни. Водяные орехи, пряные травы с левого берега. Затейливые пряжки, булавки… А в первую голову, конечно, посуда, добытая по разрушенным городам Андархайны. Где ж она?

— В Койге-хуторе что сталось, слышали? Дитя родилось о двух головах.

— Да ладно!

— Мёрлое, поди? Или подышало немножко?

— Кричит на два голоса и разом обе титьки сосёт.

— Оттого небось, что Койдиха дом в перепутную избу обратила, что ни седмица, то гости опять.

— Если б святые родители гневались, умерло бы дитя. А раз кричит…