Братья

— Слепого быка для жертвенного пира заколем, чтоб враги путей не нашли.

— Ага, — сказал Светел.

— Ты к чему клонишь, брат, не пойму?

— А к тому, что не худо бы нам в Твёрже свою дружину уставить. Хоть младшую, если старики слушать не захотят.

— Другие вроде не помышляют…

— Другие нам не указ. А мы вот помыслим! И сотворим! И не такую, как у Ялмака. Правскую! По сердцу себе! По чести прадедовской!

Гарко даже остановился.

— Вона куда хватил! — и догадался, прищурился: — Воеводой, знамо, метишь?

— Не, брат. — Светел мотнул головой, глянул исподлобья, упрямо, глаза горели. — Сам воеводой ходи. Я что… я гусляром при тебе, боевым маячником, пока братёнок мужает.

Гарко задумался.

— Ну! — пристукнул в ладонь кулаком, рукавица о рукавицу. — Значит, другой раз рогожникам зададим! Не уйдут даром!

Светел продолжал, не слушая:

— А Зарника подвоеводой к тебе. Чтобы правой рукой был, заменить умел, коли придётся.

— И знамя сделаем!

Гарко уже перебирал хищных птиц, рыб, зверей, каких мог вспомнить.

— Снегиря, — сказал Светел.

— Почему?

— А я знаю! — подбежал Жогушка. — Я расскажу!

— После расскажешь. Науку воинскую у кого переймём?

— Сами обретём.

— Пожалуй, — усомнился Гарко.

— Ну хоть «мама» кричать не будем, если вдруг что.

Помолчали.

— А после? — спросил Гарко. — Как натешимся берестяными шеломами? Сколько было у нас игр, все помалу прискучили.

— Это не игра…

— Всё равно прискучит. Ещё ты, коновод, на сторону глядишь. Вот уйдёшь, ребята и разбредутся.

Светел числил себя тугодумом. Однако сказанное было так неправильно, нехорошо, невозможно, что его осенило:

— А у дяди Шабарши благословения испросим опасного промысла поискать!

Гарко даже остановился.

— Ух ты, — всего и сумел выговорить.

Светел продолжал, глаза разгорелись:

— Помнишь, купца Бакуню Дегтяря в Торожихе ждали, не дождались? Мы бы другого такого на Светыни встретили. Не трусил чтоб.

— И на левый берег выбежать можно. Загодя сговорившись.

— Как станем воинством искусны, всё как есть и разведаем.

— Кайтар! С Кайтаром уговоримся!

— Да он и так не боится ничего.

Теперь глаза горели уже у обоих. Сколько всего! Какая жизнь впереди!

Доля третья

Чёрная Пятерь

Всякий раз, когда Злат оказывался на снегу, из недр памяти выплывало одно и то же. Ему тринадцать, он стоит на коленях, а кругом — густой сумрачный лес. Он не смеет поднять головы, видит лишь меховые сапоги, переступающие по плотному насту. Злат до сих пор чувствует пёсий запах шерсти на отворотах, помнит узор бисерной вышивки и жемчужное зёрнышко, готовое соскочить с надорванной нитки. Зёрнышко хочется сколупнуть, сунуть за щеку, сберегая до дома. Если потеряется, отец непременно заметит. И кто окажется виноват? Тогда-то лаской вспомнится нынешняя гроза.

«Другой случай будет?! — кричит из-под тёмного неба надсадный старческий голос. — Я, значит, последнее продаю, а мне другого случая ждать велят?!»

Гонец, доставивший восьмому царевичу обидную весть, благоразумно держится опричь, Злат его даже не видит. Сам он не смеет поднять головы — силится вдеть отцовские ноги в ремённые стремена лыж, но Коршак слишком зол и раздражён, чтобы хоть мало устоять на одном месте. Все уже поняли: никакой охоты нынче не будет, однако повеления подать снегоступы царевич не отменял, а самочинных решений от подданных он не терпел отродясь.

«Это хлевок с утками, а не воинский путь!»

Злат кое-как улавливает лыжей отцовский сапог, правый, где болтается бусинка… Пальцы, заледеневшие без рукавиц, вхолостую соскальзывают с завязок.

«Никчёмный сын шлюхи, зачатый позади нужника!..»