Братья

— Ты меня провести даже не помышляй. Батюшка мой сам книги сшивал, сам расписывал, — сурово предупредила Шерёшка. — Краски твои провоняют, иссохнут, трещинами пойдут! — И злорадно предрекла: — Загубишь, Лихарь тебя…

Отболевшие ожоги закалили Надейку. Она не вверглась в былое помрачение, лишь чуть вздрогнула.

— На желтке не иссохнут, тётенька. А чтоб не протухли, уксусом разведу. Закончу, для крепости рыбьим клеем промажу…

Шерёшка тяжело помолчала, пряча удивление.

— Кто научил? — спросила она затем.

— Я от образа Матери… художество постигала…

— Врёшь, — наставила костлявый палец Шерёшка. — Угольями берёсту марать — это да, это всякий наловчиться способен. А красками — нет! Умишка не хватит! Их от Богов взысканные люди в старину обрели и нам науку оставили. Сей же час сказывай, кто на ум направлял! Не то вовсе выгоню и показываться возбраню!

В дровник сунулись воронята. Босые, с мокрыми по колено ногами, штаны перемазаны жёлтым и красно-бурым. Шерёшка зашипела на них. Оба мигом исчезли.

Надейка отвела глаза:

— Меня дедушка Опура учил.

За углом раздались смешки. Опура! Каких только прозваний людям не нарекают!

— Я кого выгнать сулила, если снова соврёшь?

— Не вру я, тётенька. Он мне показал, как тереть, как кисти вязать…

— Опура? Он до твоего рождения последний ум обронил. Вот что, девка…

— Как есть обронил, — прошептала Надейка. — Когда стена падала, святой жрец хвалы Владычице возносил, а дедушка остатний уголок изрисовывал. Краснопева потом костей не нашли. А дедушка умом подался, когда ему труд всей жизни земными корчами обвалило.

— Ты почём знаешь? Ты тогда…

— Мама сказывала.

Воронята осторожно присели на порожек дровника, стали слушать. Полоумного Опуру они не застали. Не видели, как старец бродил безлюдными переходами. Не слышали, как беседовал сам с собой, поднося жирник к остаткам стенных росписей. Ирша и Гойчин были уже из нового поколения.

— Для нас всё случилось вчера, — совсем другим голосом сказала Шерёшка. — Вам, подлёткам, отцы-матери донесли. А скоро одни бабкины сказки останутся, никто им и веры не даст.

— Так он что? — робея, спросил Гойчин. — Дед этот?

Грустная, задумчивая Шерёшка была совсем непривычна. Как обходиться с ней, пока она размахивала палкой, грозясь прогнать за забор, они успели постичь. Как поступать с тихой и печальной — понятия не имели.

— Вам, малышне, уже не представить солнца на башнях Царского Волока, когда наш корабль подходил заливом, — проговорила Шерёшка. — Для вас это Чёрная Пятерь, где людей меньше, чем крыс, и на каждый жилой покой по три хода заваленных. Кто, рассматривая груду костей, углядит былую красавицу?

Женщина помолчала, конец сошки вычертил по уто́пку странную загогулину. Воронята переглянулись. Учитель сравнивал крепость с гордым воином, принявшим раны, но по-прежнему сильным и непреклонным. Такое сравнение мальчишкам нравилось больше, но с Шерёшкой спорить — себе дороже. Только раскричится. И больше ничего не расскажет.

— Я же видела старика, — тихо продолжала Шерёшка. — Когда печенье Ветру вашему приносила. Брезговала вонючкой, нос воротила. Знать бы, что это ради его образов и поли́чий мы с мужем горести морские терпели! Верный список с картины чаяли домой увезти! — Шерёшка вздохнула. Сложила руки на сошке, утвердила сверху подбородок. — А после…

«А после я мимо ходила. Своё горе лелеяла. Вот, думала, земля носит противного! Когда моих мужа с доченькой…»

Вслух она этого не произнесла.

— Тётя Надейка, — опасливо прошептал Ирша, — а ты как про дедушку поняла?

Надейка ответила так же тихо:

— Я в надвратной молельне узор на берёсту переводила…

— В надвратной? Там же крыши нет и стены суровые?..

— Уходит всё, — сказала Шерёшка. — Расточается. Чего огонь не сжёг, вода по капле смывает. Дети ваши и того, что сейчас есть, не найдут.

— Тогда тоже не много видать было. Остаточки. Зачин прикрасы в уголке. Как дальше совьётся, не угадаешь, а всё одно загляденье. Я рисовать… оглянулась, дед Опура стоит. Взял уголь у меня, заругался, мол, обточен не так. Бранится, а сам узор выводит верной рукой…

Шерёшка вдруг вновь рассердилась:

— Погляжу ещё, что ты намалюешь!

— Тётенька Шерёшка, — сказал тихий Гойчин, — тебе, может, дров нарубить? Полы вымести? Починить что?..

Духовая щелья

«Ну вот объявлюсь я вельможам. Клеймо открою. А дальше?»

Стоит сделать долгожданный первый шаг, и кажется, будто весь путь уже пройден. Ничтожный отрок воочию видел себя витязем. Вождём, готовым говорить с высшим почётом Андархайны.

«Только пусть попробуют рукой отмахнуться!»

Светел представил длинный стол вроде того, что накрывали для братской трапезы в Твёрже. Красных бояр, разодетых, как богатые купцы в Торожихе. Избы по сторонам большой улицы, опять вроде твёржинских, только нарядней, выше.

И ему, Светелу, сидеть во главе того стола.

О чём толковать с андархскими большаками? Сколько ни думал — ничего придумать не мог. Попеченья будущего царствования сводились в его разумении всего к двум заботам.

Вот первая: