Братья

Лутошка молча бежал за подглаварём, тропил, когда высылали, сваливался назад. Знал: не страх Марнаву настёгивал. Нету в дружине лишних людей, чтоб по всему Левобережью кого попало преследовать. В быстром беге шайка избывала горечь и срам. Царская ведь с ними даже не билась. Прутиком отстегала, как докучливых псов! И всё оттого, что Марнава собственному хотению поверил, не следопыту!

После такого хуже нет, чем сиднем сидеть. Не минуешь ругани, ссоры… хорошо, если просто в кулаки, без ножей. Так учил премудрый государь Ветер. Своих учил, но и Лутошке кое-что перепало.

Когда подглаварю надоело метать угрозы, рыжак спросил ровно, деловито:

— Как думаешь поверстаться, дядя Марнава?

Марнава глянул через плечо. Умерил ход.

— Так, как давно следовало, да на узкой тропке не сталкивались. Есть у Сеггара недруг…

— Который?

— Его подвоевода былой. Лишень-Раз.

— О, — сказал Лутошка и смолк. Хуже брата нет супостата! Это кабальной на своей шкуре постиг.

Марнава остановился совсем. Сдвинул меховую рожу с лица. Разбойники собрались в кружок, начали спорить.

— Если вражда у них, почему до сего времени не схлестнулись?

— Потому что Ялмаку всего первей выгода. А дружина его хоть и речётся Железной, Неуступа он одного на белом свете боится.

— Зачем же теперь пойдёт на него?

— Затем, что мы одним плечом с ним навалимся.

— Да ну. Голову без корысти озакладует?

— Просто чтоб Неуступа избыть?..

— Будет ему корысть. Гудила, помните, сказывал? Царским в Коряжине показываться нынче не велено…

— И что?

— Мыслю, Неуступ своего купца проведёт на юг до Кияна. Там новый поезд в опасение примет. Кощеев наймётся до Светыни хранить… Тут и переймём сообща.

— Чего ради? Нищеброды они! Половина опять под иго пойдёт!

Марнава не отступал:

— А забыли, как мы Зорка вагашинского стерегли? Знатого богатея?

— Только мёрзли впустую.

— Кто сказал, что ныне в путь тронется?

— Хобот баял.

— Ну… ежели Хобот…

Марнава взял Лутошку за плечо, крепко стиснул.

— Коли по замыслу сбудется — изволением Хозяина Повольного стяжаем напоследок великий достаток и великую честь. Беги, следопыт, догонишь Телепеню, он, поди, неспешно идёт. Ему скажешь: вернёмся с добычей. Нас у Кияна после найдёшь.

"Не мог сразу послать! Это сколько вёрст ворочаться…" Вслух Лутошка мрачно пообещал:

— Найду, коли батюшка ватаг голову не оторвёт.

— На тебя не осердится. Ты у него ещё с дегтярного похода любимец.

— А замахнётся, матушка боярыня в обиду не даст, — поддакнул Онтыка.

"Ну да. Надеешься, авось пришибёт. Под гнев подводишь за то, что я прав вышел…"

— Ты меня поглядывай, дядя Марнава. Вборзе прибегу. Не хочу битву великую пропустить.

"Уж придумаю, как с батюшкой Телепеней остаться. От обид твоих подале!"

В том, что живот гадко стынул при мысли о новой встрече с Царской дружиной, Лутошка не хотел сознаваться даже себе. Ялмаковичей он пока в глаза не видал. Сеггаровичей — лучше бы и вовсе не видеть. Он в своё время на тайное воинство насмотрелся. Умел различить, где пустая угроза, где — смерть неминучая.

Беляк Онтыка оглядывался ещё долго после того, как Лутошки не стало видно в лесу. Слушать предчувствия он не умел. Без рыжака было пусто и одиноко, вот и всё.

Спичакова палатка

Тем утром, привычно направившись в книжницу, Ознобиша ещё не успел покинуть дворцовые подземелья, когда впереди послышались голоса. Долетел размеренный стук, сопровождавший приближение шествия. Это лязгал, высекая искры, наконечник посоха Фирина Гриха. Выглянув из-за угла, Ознобиша увидел и самого царедворца. Великий жезленик выступал сущим пырином, от парчового кафтана чуть пуговки на груди не летели. Позади старика угадывались ещё тени. Когда они шагнули в пятно света от жирника на стене, Ознобиша узнал Мадана. За племянником Фирина с шапками в руках шли два незнакомца. Молодые, в одинаковой походной одежде и сами похожие, только русоголовый был по-мужски плечист, крепок в кости, беленький — тонок, изящен. Оба шли с деревянными лицами, прятали робость, сдобренную нетерпением.

Сзади всех, пригибаясь под низкими сводами, двигался великан Сибир.

Юный Грих всё сбивал торжественную поступь, оборачивался к приезжим. Фирин грозно косился, но обряд был важней, да и не при чужих племянника щунять.

Ознобишины мысли успели умчаться далеко вперёд, в книжницу с её тенями и дразнящими тайнами. К связке нераспечатанных писем, найденной накануне.

Что ему эти люди, идущие к двери Ойдриговичей? Про них стража есть. Он вежливо отступил, чтобы даже тень его не перерубила путь шествию, и продолжил думать о более важном.

Мадан улучил наконец мгновение, подал голос:

— Так будет же, душа, у тебя время, праздное от забот?

Ладонь молодого вельможи легла было на рукав потёртого кожушка, но ласки не получилось. Неуловимое плечико уплыло из-под ищущих пальцев, голос прозвенел колокольцем:

— Моё время, добрый господин, надлежит государыне. Сей же час о похотеньях твоего степенства ей расскажу. Может, поволит нам с тобой сделаться…