Братья

Последних, ещё дышавших, забили дубьём.

На том кончилась песня про Кудаша, защитника сирых.

Посланник Владычицы

Галуху, сколько он ни брыкался, вытянули на свет за штаны. Он знал: это смерть, и блажил, как коза под ножом, судорожно прижав к себе уд. Сильные руки встряхнули его. С досадой отвесили оплеуху.

— Будет орать! Сказано, не обидим.

Здравый смысл возвращался медленно, тяжело.

— Господин… — Галуха пытался встать на колени. — Помилуй, господин…

— Не признаёт, — удивился рослый моранич. — А кто мне сулил шувыру с шерстью скормить, если "Ойдриговой поступи" не сыграю?

— Ты ещё зарился ту шувыру вскроить да на голову ему натянуть, — вспомнил второй, поменьше, но тоже не хлипкий. — Может, самое время? Короб при нём, вдруг шувыра найдётся…

"Хотён!.. Пороша…"

Странное чувство. Ничтожные ученики поднялись могучими воинами, причастниками воли Царицы. А он, поселявший их в холодницу за нерадение, покупал себе жизнь, восхваляя беззаконных убийц…

Мораничи под руки вывели его, ослабевшего, через тёмные сени. Дети носили по двору факелы, взрослые таскали за тын облупленные тела. Всех, с кем Галуха разговаривал ещё утром, всех, кто слушал его, пируя в избе. Две бабы молча вытряхивали из шитой рубахи странно податливую, безмолвную Куку. Галуха смотрел, как на мо́рок. Сейчас боярыня сядет, сотрёт с половины лица багровую мазку… напустится с бранью на бестолковых приспешниц. Кука расслабленно переваливалась с боку на бок. Молчала.

Хотёну пришлось тряхнуть Галуху за плечо, чтобы тот услышал его.

— Куда, спрашиваю, пойдёшь? Ворон приказал, хочешь, с нами в Чёрную Пятерь, не хочешь — прямой след покажем в Непогодьев затон.

Галуха тупо глядел на него. Медленно повторил:

— Ворон?..

"Страх всей губы. Перст Владычицы неумолимый…" Мысли ворочались, как рыбы на льду, прихваченные морозом.

— Ну да, ты его Скварой знал. Вон твой короб, целёхонек! На которых саночках повезём?

…Сквара. Божье пламя в тощем теле мальчишки. Горе луковое, наглец и глумец, один за всё время, чью душу Галуха, пыль под ногами, пытался отспорить у непреклонного Ветра… Шёпот во тьме, как морозное дуновение. Мертвецы на земле…

Галуха, помалу начавший оттаивать под моранской защитой, вновь зябко вздрогнул:

— А… сам где?

Хотён досадливо скривился:

— Да улызгнул тут один… Шастнул вон, пока мы дозор скрадывали. Бабёнка с ним ещё. Дикомыт в сугон побежал.

— На что бьёмся, искровенит да отпустит? — лениво вставил Пороша.

— Не бейся, проспоришь. При тебе Воробыш рассказывал? Орудья довершать надобно.

Воробыша Галуха вспомнил с трудом. Он не заметил среди тел во дворе ни Лутошки, ни Чаги. Вот, стало быть, куда делись. Ушли, почуяв неладное. Взяли вы́передку. Да немалую: поди нагони.

— Опять мести́ начинает, — сказал Пороша.

Хотён отмахнулся:

— Ворона не собьёшь.

Непогожая ночь, еле различимое покрывало позёмки… Страшно до рассвета брести одному, не зная толком пути, но встреча с дикомытом пугала сильней. Хотелось бежать всё равно куда, как от осквернённой мечты.

— Затон… — кое-как выговорил Галуха. — Другой… далеко ли?

— Мудрено заплутать, — принялся объяснять Хотён. — Протокой всё прямо. У острова повернёшь…

Обмелевший и вымерзший, залив ещё хранил былой облик. Южный берег отлого спускался к белой равнине. Север стоял скальным лбом. Россыпи останцов, каменные мысы, устья проранов… Путаница островков, глухих рукавов. Широкие ковши, где недолго обмануться, особенно в ночи, думая, будто вышел на путеводный простор. Сорные мели, заводи, ерики… Чага никогда не понадеялась бы выбраться отсюда одна. Да ещё с дитём за плечами. И вторым на вороту́, тоже сыном, если верить чуть расплывшемуся носу и брюху огурцом.

— Лутонюшка… погоди!

На переходах она всегда шла за санями, выдерживая не хуже других. Думала, сдюжит и ныне. Ошиблась. Лутошка уже дважды хотел оставить нерасторопную, уйти налегке: "По следу нагонишь". На третий раз бросит, наверно.

…Чага за руку привела его в малую избу, где, откинувшись на лавке, сидела боярыня — один нож в руке, другой, поменьше, в глазу. Стена большой избы гудела дурным прощальным весельем. Лутошка при виде мёртвой не удивился. Кивнул, деловито сказал:

"Уходить пора".

Гибель Куки словно межу обозначила. Вот досюда шли шайкой, а дальше всяк за себя. Оплошаешь — сам виноват. Телепеня водил повольников на разбой, сделать мирными выходцами оказался не властен. Кудаш — тот крепкой рукой удержал бы. И за море ушёл, и возвеличился. А Телепеню завтра вновь не послушают. Делёжка, смута, раздор! С чем идти на Киян любимцу свергнутого вождя?

Лутошка без раздумий бросился к сундукам, где хранили общну. Пока Чага стерегла у двери, торопливо закидывал что-то в кузов поверх съестного и мякоти…

Через двор прошли не скрываясь. На дуру-служанку, тащившую ворох тряпья, никто даже не оглянулся. Умный Лутошка окликнул дозорного у ворот. Повернул в обход тына: проверить ещё двоих сторожей, а то больно долго не появляются…

Десяток вёрст Чага отмахала на звериной живучести.