Братья

Ирты вдруг потеряли опору. Должны были вцепиться закрайками, не вцепились. Где выстоял ученик, учитель не смог. Досадуя, Ветер понял, что падает. И вылетел с поворота, как камень из неумелой пращи. Зинула отвесная круча. Оскалилась злыми пнями клыков. Ссыпался потревоженный снег.

Что-то промчалось из конца в конец растянутой вереницы, как отзвук удара. Достигло Лыкаша и робуш:

— Учитель сорвался!

Так не шутят. Рассудок противился. Чтоб Ветер, живая плоть воинского начала, не совладал со скоростью на раскате? Барахтался в снегу, как последний смертный? Может, даже расшибся?..

Слишком страшно. Слишком противно устоям каждодневного мира.

— Шевелись! — чужим голосом крикнул державец робушам.

Они выскочили к повороту, когда вниз уже сбросили ужища и шестёрка парней, съехав на животах вдоль проломленного следа, добралась к Ветру.

— Хорош лапать, не девка! — отбивался великий котляр, больше всех раздражённый глупой оплошкой. — Без вас поднимусь! Лучше беглеца настигайте!

Отвергая помощь, хватался за корни, верёвки, расщепы стволов, пядь за пядью одолевая скользкую кручу. Лыкаш боком спускался в седловину раската, обмирая на каждом шагу. Может, зряшную тревогу кто-то пустил? Вот сейчас источник выберется на дорогу, стряхнёт снег, ещё яростней возглавит погоню… Тут бросилось в глаза: подтягиваясь наверх, он гнушался упираться ногами.

— Лыжи утерял, достаньте мне их!

Ученики послушно нырнули глубже в обрыв, где мрела глухая предутренняя тьма.

Лихарь ждал, распластавшись у края, тянулся навстречу. Наконец Ветер сгрёб его руку, с силой, едва не утянув самого стеня, выметнул себя вверх…

Упёрся ладонями — немедля вскочить!

Руки разъехались. Ветер вздрогнул, поник, остался лежать.

Лихарь, стоя на коленях, склонился над ним:

— Отец…

— Оставь, — сказал Ветер. — Ушибся я малость. Погодь, встану сейчас.

Его левая рука скользила, искала опору, правая лежала поленом. Лыкашу хватило взгляда на лицо Лихаря, ставшее одной корчей ужаса и отчаяния.

"Нет! Нет! Всё не наяву. Не может быть наяву…"

Державец стащил рукавицу, закусил палец. Проснуться не удавалось.

Стень с бесконечной осторожностью повернул учителя кверху лицом. Ветер скалил сжатые зубы, всей волей приказывая себе встать. Тело впервые не подчинялось.

— Полежать надо, — сказал он Лихарю. Голос звучал тихо, невнятно, стень склонился вплотную. — Мои стрелы возьми… Нельзя, чтобы за овраг…

Лихарь с полуслова всё понял:

— Воля твоя, отец. Не уйдёт!

Ветер ещё двигал губами, но слова наружу не шли. Теперь говорил только взгляд, полный свирепой борьбы. Ученики стояли вокруг, глядя, как завершается легенда.

Петля пополам

Ознобиша блаженно плыл сквозь туманные красновато-сизые сумерки, невесомый, бестелесный, как в детском сне. Плыл туда, где звучала мамина песня. Любимая сказка, ласковое тепло… Сейчас откроется дверь, а за ней — добрая, привычная жизнь…

Назойливый шепоток, правда, бубнил о разлуке, о невозможности встречи, о том, сколько всего успело произойти. Ознобиша отмахивался, вглядываясь в светящуюся мглу, то ли закатную, то ли рассветную. К чему сомнения? Он возвращался домой.

Родные голоса звучали уже совсем рядом, когда в розовом мареве проступили две тени. С ними было связано что-то очень скверное, что именно — Ознобиша не помнил, но испугался.

— Велено райцу искать, — глухо, сквозь толщу, проговорил большой клубок тьмы.

— С ним успеется, — возразил второй, поменьше, настырный. — Ты что, честь взять не хочешь?

— Похотенья наши не в счёт. Кого велено, того будем искать.

— А ты что за пуп вспучился, чтобы я тебя слушал?

Две тени слились, обрели черты. Ворон шёл к Ознобише, играя острым ножом. Улыбался всем лицом, кроме глаз.

— Всё равно он, надструганный, далеко не уйдёт…

Судорога ужаса придала сил. Ознобиша рванулся, въехал носом в колючий холод… выпал сквозь розовый туск в кромешную темноту.

Разом всё вспомнил.

Нож Ворона, вопящая боль, страшный поруб, отчётливо смердящий могилой!.. Казнь назавтра, петля, муки хуже пережитых!.. Он забился, теряя рассудок…

…И вдруг понял: руки были свободны.

И кляпыш не раздирал больше рта.

Чужой просторный кожух грел, как в объятиях.

И вместо песка лоб царапала хвойная опаль, прихваченная морозом.

Ознобиша проглотил рвущийся крик. Замер, вслушался, тараща глаза с расширенными зрачками. Голосов разобрать больше не удалось, плотный мрак отрицал всякие намёки на свет. Ознобиша хотел обшарить землю вокруг, пальцы правой руки ответили злым биением боли. Пришлось выпростать левую, вдетую в слишком длинный рукав.

Он лежал в низкой тесной пазухе под свесом колких ветвей. Шатровая ель, давно вросшая в твердь, ограждала заломок аршинным панцирем снега. Подле себя Ознобиша нащупал хорошие охотничьи лыжи, равно годные для уброда и для плотного наста. И маленькую укладку, памятную ещё по воинскому пути: дорожный припас.

Ветер так и лежал в седловине раската, закутанный в одежду учеников. Парни сладили носилки, нести учителя в крепость, но пока с места не трогали.

Ждали, какая добыча перепадёт ловчим отрядам.