Братья

Владику жарко стало от этих мыслей. Он почувствовал, что это воспоминание о деде, которого он смутно помнил, вдруг будто разбудило новые, таинственные, до поры дремавшие в нем силы и мысли.

«Дед защищал Родину. Я много раз слышал эти слова в школе, но никогда не придавал им никакого значения. Защищать Родину, быть нужным Родине. Неужели Родина — это та обшарпанная комнатенка с малюсенькой прихожей, где мы жили с моей мамкой? Или она — это детский дом, где я живу теперь? А может, она во мне самом, где-то… внутри? Нет! Это что-то очень большое! И я нужен ей! Я — Владик Кораблев! А зачем? Что я сделал для нее? И сделаю? Да, конечно, сделаю… Я войду сегодня вместе с Крючковатым в чужую квартиру, чтобы ограбить ее, потому что я смертельно боюсь «филинов» и «крючков», которые таскают меня, как слепого котенка, за шиворот. Они тыкают меня мордой в любое дерьмо, в какое только захотят! А я терплю… Я, Владик Кораблев, — терплю!

— Владик! Почему ты молчишь? Мне страшно! — дергая его за рукав, говорил Павлик. — Идем отсюда!

— Идем, — медленно отходя от своих мыслей, сказал Владик и добавил: — Запомни, малыш, никогда не води дружбы ни с «филинами», ни с «крючками», а води дружбу с хорошими людьми!

Павлик лишь осторожно кивнул.

Крючковатый нажал на кнопку звонка, подождал, прислушиваясь, не спеша вставил отмычку в замок.

— Эй, Крючок паршивый! — неожиданно звонким голосом крикнул Владик, отскакивая в сторону. — Отойди от двери, гад! А то хуже будет! Ну!

Крючок вздрогнул и обернулся.

— Зря орешь, — медленно овладев собой, сказал он, — зря! Я думал, ты стоящий парень, а ты сучонок паршивый. На попятную, значит, пошел? Ну-ну! Дальше-то что?

— А то! — так же громко продолжал Владик. — Не носильщик я тебе больше и не слуга! Ищи дураков в другом месте! Понял?

— Понял, — тяжело ухмыльнулся Крючковатый, и Владик увидел в его руке тускло блеснувшее лезвие ножа. — Продал, паскуда позорная!

Владик бросился к двери соседней квартиры, лихорадочно надавил на кнопку. Тишину прорезала глуховатая трель звонка.

— Зря, — с деланным сочуствием проговорил Крючковатый, надвигаясь на Владика, — зря тренькаешь. Дачники здесь проживают, в выходные на природе цветочки нюхают. Так что никто тебе не поможет. Молись, сука! — со страшной силой прошипел он, делая бросок вперед.

Владик уклонился. Нож со свистом пропорол воздух. Теперь у Владика появился шанс — полсекунды, не больше, для броска на лестницу. И тут, незнамо откуда, вывернулся Павлик. Владик замер.

— Не тронь! — слабым от волнения голосом крикнул Павлик. — Не тро-о-о-онь!

А нож уже шел на него, маленького, беззащитного, раскинувшего руки, заслонившего собой.

Владик опомнился лишь, увидев, как медленно, словно в кино, оседает на бетонный пол Павлик и, брызжа слюной, сыплет какие-то ругательства Крючковатый. И тогда он выпрямился, развернулся и со всей силой, на какую только был способен, вложив в этот удар всю свою ярость, боль и ненависть к прошлой жизни, врезал по острому, подпрыгивающему подбородку.

Казалось, он ударил не по Крючковатому, а по всему тому пошлому и страшному, что успел пережить. Впервые за всю свою коротенькую жизнь встал во весь рост наследный сын великого народа своего, еще до конца не осознавший этой своей принадлежности, но не было уже на свете силы, которая бы заставила его вернуться к прежнему привычному состоянию: склонить голову и встать на колени перед человеком, который был ему ненавистен.

Удар получился — Крючковатый, слабо икнув, качнулся и расслабленно, словно тело его было сделано из ваты, покатился под лестницу. Он долбанулся головой в стену, ойкнул и затих. Полежал несколько секунд. И вдруг, вскочив на ноги, трусливо нырнул куда-то вниз, под перила.

Неожиданно ясно Владик увидел, как из неимоверной выси прямо на него падает та самая, случайно увиденная им тогда в сарае Шеста, игластая, острая, ослепительная звездочка. Она с такой силой вошла ему в сердце, что он застонал от нестерпимой боли и… заплакал, прижимая свое лицо к лицу Павлика.

Павлик поправлялся медленно. В маленький городок, затерянный на краю огромного озера, уже входила осень. Дороги потемнели, набухли, разъехались. Деревья сбрасывали разноцветную листву. На больничном крылечке дрались мокрые воробьи.

— Павлик! — сложив рупором ладони, кричал Владик. — Па-а-авлик!